Ельцин был

Вообще–то интервью об этом периоде следовало брать не у Биркавса, поскольку в 90–м и 91–м он не занимался восточным направлением — в то время любитель пряников вообще еще тихо сидел рядовым в депутатском “болоте”, ибо до избрания в парламент не был замечен ни в каких акциях НФЛ. Лишь позднее он возник в качестве замещающего вице–спикеров, умеющих читать картибас руллис — регламент. Политический вес он набрал только к 93–му году, когда инерционные отношения с Россией уже сложились без него. Неудивительно, что он путает внешнеполитические подробности начала 90–х и даже полагает, что договор Россия — Латвия никто не ратифицировал.

Отношения с Москвой тогда держали в голове другие — Горбунов, Годманис, Юрканс, Вульфсон, Иванс, Диневич и еще несколько членов стратегической группы депутатской фракции НФЛ, куда входил и автор этих строк. И раз уж возник разговор о том, что это был за период — медовый или не медовый, позволю себе необходимые уточнения, в той мере, в какой я был участником событий.

До конца 1991 года — до того момента, когда Горбачев позвонил Бушу–старшему и сказал, что тот может встречать Новый год спокойно, поскольку Советского Союза больше нет, отношения Латвии с Москвой вообще нельзя называть двусторонними. В нашем тогдашнем сознании они были отношениями с Верховным Советом СССР, точнее — с президентом Горбачевым, и отдельно отношения с демократической Россией Ельцина.

Какие отношения были с СССР? Каждый самостоятельный шаг трех парламентов Прибалтики вызывал глухое раздражение центра. К концу 1990–го было уже ясно, что союзный центр предпримет попытку силой или введением прямого президентского правления остановить распад СССР, после чего нам предложат какой–нибудь новый союзный договор.

Естественно, что из трех соседок по оппозиции центру — Литвы, Эстонии и РСФСР — демократическая Россия была нам важнее всего — она была решающим звеном в экономике Латвии и в демпроцессе, она была в такой же опасности, как и мы, мы ее понимали и она понимала нас.

Но оговоримся сразу: не всегда. Скажем, решение парламента Латвии, ударившее по военным пенсионерам и офицерам ПрибВО и ставшее бомбой для союзного центра, вызвало недоумение и в окружении Ельцина. Как и некоторые формулировки латвийского проекта того самого двустороннего договора, касающиеся границ и гражданства.

Теперь уже все забыли, что согласование этого документа к концу 1990–го зашло в тупик и он валялся в двух парламентах, хотя и тут и там все понимали, сколь важно подчеркнуть межгосударственность отношений России и Латвии, отношений двух стран, а не республик Союза.

Теперь почему и как договор все же был подписан. Мне уже приходилось говорить об этом в интервью Н. Кабанову для его книги, и в чем–то я не избегну повторений.

К январю 1991–го в стратегической группе фракции НФЛ, образованной Я. Диневичем для кризисных ситуаций, уже существовало твердое убеждение, что сценарий советской реставрации практически неотвратим и что при наибольшем раздражении от действий Ландсбергиса союзный центр нанесет удар сначала по Латвии, ибо тут все штабы — и ПрибВО, и пограничного, и противовоздушного. Из возможных демпферных мер относительно спасительными представлялись две:

1) немедленно стать под защиту ельцинской России, подписав договор; 2) дать понять Горбачеву, что парламент Латвии сбросит политические обороты, — тут был набросан список ведущих к разрядке поправок и отсрочек, начинающийся с денонсации постановления об офицерах.

Теперь можно поднять небольшой патриотический шум по части сепаратных действий Диневича, пославшего в Москву рядового депутата с деликатными поручениями. Но в те дни любая попытка компенсировать угрожающее отсутствие диалога Горбунов — Горбачев воспринималась как попытка отвратить кровопролитие. Кроме того, у меня были связи.

Так или иначе, 12 января 91–го Виталий Игнатенко при повторной встрече в Москве сообщил мне, что передал Горбачеву наши предложения, Горбачев прочитал, одобрил, но принять лично пока не сможет.

В тот же вечер в Московском доме кино на Брестской Егор Яковлев устроил мне встречу с Ельциным. Касательно сценария реставрации Ельцин поделился теми же тревожными ощущениями. Сроков он не знал. Направление удара тоже. Касательно договора сказал откровенно: — Там есть две статьи, которые мой Верхсовет не примет. Мы обсудили возможность исключить их из текста, записав, что эти проблемы решаются отдельными межгосударственными соглашениями. Ельцин согласился и попросил передать Горбунову предложение подписать договор в Риге в ближайшие дни. О чем я по телефону сообщил Диневичу. Под утро меня разбудил Егор Яковлев сообщением о событиях в Вильнюсе, и мы поняли, что частично ошиблись в географии. Там началось. 13–го же Ельцин назначил Горбунову встречу в Таллине, чтобы там срочно подписать договор одновременно с эстонским.

Об окончательном виде спорных статей следует спросить не у Биркавса, а у Горбунова — редакция была сделана на месте. Другой редакции Ельцин бы и не подписал — он действительно был убежден, что можно ломать системы, но не судьбы людей: нужно дать возможность сохранить гражданство всем, кто живет в Латвии на момент подписания договора.

Это теперь радикалам Латвии, да и не только радикалам, а и таким умеренным политикам, как Биркавс, нулевой вариант кажется предательством национальных интересов. А тогда, когда в Вильнюсе гибли люди и окна нашего парламента были заставлены мешками с песком, все эти радикалы сидели в кустах, кроме двух, которые дали слишком сильную реакцию и потому их отвезли в дурдом. Скажу, что Ельцин реально рисковал собственной безопасностью и судьбами России, добираясь в Таллин кружным путем.

Рисковал ради Латвии и Эстонии. Прав Юрканс, напоминая и это, и то, что Ельцин обратился к армии не применять оружие в Прибалтике. И полумиллионный митинг в защиту Балтии на Красной площади тоже был. И это был голос демократической России. России Ельцина. Убежден, что именно это заставило Горбачева остановить реставрацию — кровавые последствия в Риге были минимизированы, а в Таллине их не было вовсе.

Не помню, был ли Биркавс в зале в день срочной ратификации парламентом Латвии договора Россия — Латвия. Видимо, не был. Иначе он не называл бы мифом сотрудничество тех дней. И не повторял бы заезженное вранье о том, что Латвия выполняет свои обязательства по Таллинскому договору в части гражданства. Биркавс говорит: “…свободное волеизъявление при получении гражданства мы обеспечиваем — натурализация открыта для всех”. Во–первых, натурализация была открыта почти для всех только через несколько лет — после отмены пресловутых окон и не усилиями Биркавса. Во–вторых, в Таллинском договоре речь шла о праве сохранения и получения гражданства, т. е. о нулевом варианте.

Или Биркавс некомпетентен, или он старается попасть в сегодняшнюю политическую моду. Или он рассчитывает на то, что молодежь не знает прошлого и можно “лепить горбатого”. В том же интервью он с пафосом заявляет, что у Латвии была четкая установка на восстановление закона о гражданстве 1919 года. И потому, мол, тут никогда не прошел бы нулевой вариант. Но в том и анекдот, что в 1919 году был принят нулевой вариант! Кто жил тут с 1914 года, тот сохранял гражданство.

Для того чтобы понять, почему Россия так и не ратифицировала договор, нужно представить себе реальное положение Ельцина в период с января по август, а также масштаб стратегической задачи, которую он решал в это время — переход власти от союзного центра к России.

Добавьте к этому регулярные законодательные раздражители, идущие в Москву из Риги весь этот период — сразу после того, как январские тучи разошлись, латвийский парламент приступил к дебатам по проблеме восстановления института гражданства и проекту закона о гражданстве — сначала проекту Боярса, потом — группы товарищей.

Уже сами дебаты показали, что вспоминать о таллинской редакции статьи по гражданству никто не собирается. А если кто–нибудь из оппозиции всхлипывал на этот счет, его затыкали: Ельцин вообще не имел легитимных полномочий подписывать договор, да и Горбунов тоже.

Даже если представить себе, что Ельцин имел управляемое большинство в еще карточном Верхсовете РСФСР (что было отнюдь не так), говорить о ратификации уже было абсурдно.

Тем не менее все эти полгода — до самого августовского путча — мы ощущали особое внимание к Латвии Ельцина и будущих демократических лидеров России — Егора Яковлева, Александра Яковлева, Попова, Собчака, Старовойтовой, Черниченко, Шахрая — перезвоны и встречи с ними были регулярными. Логическим продолжением этого сотрудничества стала последняя декада августа 91–го, когда Россия первой (Исландия лишь заявила) признала независимость Латвии. Сразу после путча. Сразу после обороны собственного “Белого дома”. Как шутил Ельцин при встрече делегации Латвии, “Вот только что снял бронежилет”.

Считаю нужным отметить, что и в Латвии в те дни были отдельные ответственные люди, понимавшие важность немедленного акта признания независимости именно Россией. “Это был бы хороший фундамент для строительства будущих отношений”, — считал Юрканс, находившийся в Копенгагене (по решению правительства в целях безопасности 20 августа министр должен был сесть на самолет компании SAS и отбыть из страны.

И отбыл, несмотря на то что путчисты заперли его в одной из комнат аэропорта и держали, пока тогдашний директор представительства SAS в Риге — будущий зять Раймонда Паулса — не заявил: самолет без министра не подниму). Из Копенгагена Юрканс позвонил в Москву, нашел там Петерса и Козырева. Козырев оперативно связался с Ельциным. Ельцин приказал подготовить указ — все это в гуще каши, заваренной путчистами. 24–го делегация во главе с Горбуновым уже была в Москве, и Петерс, встречавший нас, светился загадочной улыбкой.

Могу засвидетельствовать, что до подписания указа мы имели возможность нормально обговорить с Ельциным и Козыревым несколько острых для нас оперативных проблем — таких, как вывод из Латвии ОМОНа и смена командования ПрибВО. Никаких отказов Латвия не имела. Все решения были приняты тут же в кабинете и тут же исполнены личными звонками Ельцина Бакатину и в Питер — оттуда уже вылетал будущий новый командующий, которому надлежало готовить вывод российских войск.

Вообще все, что нам представлялось неподъемным юридическим разграничением в будущем, здесь, в кабинете Ельцина, упрощалось до формул типа “Никаких разборок. Все, что на вашей территории, — ваше, на нашей — наше”. Единственное, что вызвало особый разговор — русские настроения в Латвии. Ельцин интересовался, как голосовали русские на мартовском опросе по независимости. После обсуждения закончил: “Ну не обижайте русских. Их у вас много”. Горбунов обещал.

Это все, чего хотела от Латвии Россия, признавая ее право на независимое плавание. США, на которых теперь молится официальная Рига, были в те дни не столь добры. Вашингтон так долго ставил на Горбачева и Союз, что даже после 1 августа Буш–старший во время визита в Киев уговаривал за куриным супом Украину не ставить вопрос о выходе из СССР. В начале июня Ельцин искал поддержки в Вашингтоне — Буш его не принял, чтобы не раздражать Горбачева. Лишь разминулись в кабинете Скоукрофта.

Только к сентябрю, когда Горбачев дал добро и Юрканс с министром индел Союза ССР Панкиным подписали уже никому не важный протокол о признании независимости Латвии, Госдеп США произнес нечто невнятное типа “мы никогда не признавали инкорпорации…” и т. д.

По возвращении из Москвы в Ригу помню восторженный митинг у памятника Свободы в честь указа Ельцина — Латвия ликовала. Помню свои слова на этом митинге. Слова о том, что признание Россией независимости Латвии подводит черту под драматическим прошлым и искупает державную вину царской и советской России.

Говорил на русском. Никто не возражал. У всех было ощущение праздника от этих новых братских отношений между двумя странами. Но 15 октября парламентское большинство, включая Биркавса, разделило этот митинг на граждан и неграждан. Чего ни Ельцин, ни Россия, ни российские демократы (кроме разве что девицы Новодворской) не поняли, не понимают и никогда не поймут.