Петропавловский как зеркало школьной реформы

А там и первая власть подоспеет и законодатели наконец-то порадуют нас точно сформулированными правилами, чтобы другим ветвям так долго мучиться не приходилось. И будет расти и шириться уникальная в мире категория недолояльных недограждан.

Но самой занятной показалась мне позиция четвертой власти. Все каналы латвийского телевидения сообщили, что в суд обратился отнюдь не член правления ЗаПЧЕЛ и реальный кандидат на место в следующем Сейме, а всего лишь активист Штаба защиты русских школ. Почему они говорили так – ясно, преследовать политического оппонента Декларация прав человека запрещает, а прижать адепта некоей незарегистрированной и потому, разумеется, преступной организации все-таки несколько приличнее.

Однако привязка проступков Юрия Алексеевича исключительно к теме школьной реформы символична сама по себе. Ведь мы-то знаем, что он и раньше за словом в карман не лез, следовательно, в понимании нашего начальства свою зловредность демонстрировал. Никто не озаботился вопросом: почему нелояльность Петропавловского сочетается с прекрасным латышским? Помнится, раньше нам говорили, что знать госязык – самый важный признак лояльности.

А все дело в том, что наш герой на себе почувствовал нечто вроде школьной реформы. Его пример – хорошая иллюстрация тому, как могут вести себя реформируемые ныне школьники в зрелом возрасте.

В большинстве сфер Латвийская ССР обеспечивала всем своим гражданам свободный выбор языка образования – при тоталитаризме так бывает. Но в некоторых профессиях уже в застойные времена веяло демократией: на архитектора, географа, художника можно было выучиться только на латышском. Большинство русскоязычной молодежи либо выбирало себе другие профессии, либо ехало учиться за пределы республики. Юрий же поступил на латышский поток в Академию художеств и стал тем, кем стал.

И вот я пытаюсь сейчас вспомнить своих немногочисленных знакомых, которые в те времена получили образование в латышских группах. Кто-то ассимилировался (обычно тогда и семья у человека латышская), другие же мыслят примерно как Петропавловский, только так громко свою позицию не заявляют.

Почему тех студентов я сравниваю не со студентами времен независимости, а с реформируемыми школьниками? Во-первых, возраст: тогда в институт поступали в 17 лет, сейчас в школе учатся до 19 – те самые важные для формирования личности годы. Во-вторых, ощущение несправедливости: все друзья студента Петропавловского учились на родном языке, а он должен мучиться на чужом. Сегодня русская учительница из-под палки вынуждена говорить по-латышски со своими учениками. И то и другое – насилие, с чем человеку смириться трудно. А нынешние студенты могут, в конце концов, и на русском учиться в частном вузе – чуть похуже и подороже, чем в государственных университетах. Здесь несправедливость ощущается не так остро.

И еще пример из истории. В довоенной Латвии поначалу в еврейских школах преподавание велось обычно на русском или немецком языке – на каком в семье говорили. Карлису Улманису это не понравилось, и он заставил всех учиться на латышском. В результате язык ребята знали, но политические последствия оказались неожиданными. Часть учеников выросла убежденными сионистами: раз народ-хозяин может так диктовать всем другим свою волю – значит, надо уехать туда, где хозяевами будем уже мы. Другие подались в подполье. Именно это поколение восторженно встречало в 1940 советских освободителей…

Хорошо было бы, если бы власти поняли, какую рискованную для себя игру они затеяли. Разумеется, жесткое продавливание госязыка и официальной идеологии приведет к тому, что часть молодежи примет навязываемый образ мысли. Но большинство, скорее всего, только ожесточится, и уважение к латышам будет обратно пропорционально знанию их языка.

И могли бы для убедительности в зеркало посмотреть. В принципе, требования советской власти были аналогичны нынешним: надо было хорошо говорить по-русски и ритуально клясться в верности идеологическим штампам. Ну и много латышей остались лояльны «совку», когда давление ослабло? Вот то-то и оно.