«Если меня завтра пристрелят — ну, что же…»

Основатель и бессменный лидер группы “ДДТ” вот уже почти двадцать лет живет в городе, который однажды сам и назвал “Черный пес Петербург”. Он — классик отечественного рока, артист и поэт, музыкант и художник, а еще — хороший и добрый человек. Одни его называют батькой, гуру, учителем, гением и народным певцом. Другие — маменькиным сынком, чертом лохматым, совестью умершего рок-н-ролла.

Важна не цель, а сам процесс
— С вашей известностью, зачем вам, скажите, еще выходить на сцену? Давно могли бы почивать на лаврах.
— Не могу без сцены.
— Но это же непросто, наверное?
— Сцена — уже часть жизни. Я скажу шире — творчество. Без творчества жизнь так же, как без Бога, теряет смысл, потому как во всем важна не цель, а сам процесс. Мы сейчас работаем над новой пластинкой, уже полгода месим грязь, пытаемся услышать ангелов, пытаемся пройти по лезвию бритвы. Это все интересно.
— А как можно услышать ангелов?
— Я вот тоже очень озадачен этой темой. Многих знакомых спрашиваю, сам думаю, как же они поют — ангелы. Перед смертью мы, конечно, все узнаем, но хотелось бы сейчас, заранее. Это очень интересная задача — понять, как же поют ангелы, какие тембры, какая ритмика и, вообще, есть ли речь, нет ли ее. Ищем…
— А кроме песен, что еще вы ищете?
— Кроме песен… Себя самого. Себя ищем. Постоянно идет возврат к самому себе. Я очень люблю периоды, когда мы пишем альбомы и не выступаем. Меня очень радует, что мы не такая чесовая группа, как многие коллеги, которые только на этом и выживают. Мы сейчас тоже как бы выживаем, потому что концертов нет, но работа интересная. А любая работа в мастерской — это, прежде всего, попытка увидеть себя нынешнего: кто ты, что ты. Песню написать не сложно, сложно услышать нечто, чтобы это из тебя выползло, вылетело, вышло, чтобы ты сам себя увидел, и все вокруг стало бы гармоничнее и легче.
— Рок — это кто такой?
— Впервые такой вопрос слышу — не что, а кто такой рок… Рок — это не гитара с фузом, конечно. Абсолютно все уже давно используют эти модные ритмы. Рок это… Для меня это фрагмент какой-то культуры, и достаточно высокой. И рок-н-ролл и рок-музыка для меня это поиск: опять же самого себя, мира. Это нечто на уровне “быть или не быть”, и для меня это повышение. Попса — это понижение. Если возьмете толковый словарь Даля, старый, добрый, с которым любой очкарик работает (я туда тоже часто заглядываю), там есть слово “попсовать” — извратить, испакостить что-либо. И причем написано это было еще в 19-м веке, с южнорусского наречия. То есть попса — это понижение всего, понижение личности, понижение слова “любовь”, понижение чувства, утилитаризм, глобализация какая-то, одинаковость муравьиная. А рок-н-ролл это все-таки повышение, это дух, это гораздо больше, чем многие понимают. Это и повышение языка, потому как поэзия — это все-таки некий другой язык: слова, может быть, те же, но смысл другой. Возможно, я и перегружаю, нагружаю это личное имя “рок”, но мне так интереснее.

Цитата

У меня в Риге есть друзья — и латыши, и русские. Но я очень страдаю от того, как нашего брата чушкуют там — нехорошо, вот просто нехорошо. Душа болит. Зачем так друг против друга? Латыши же делали революцию, латышские стрелки, ек-макарек, Кремль охраняли. А сейчас они как бы и не при делах, как будто крови не лили никакой. Нехорошо! Все мы виноваты были, и все мы были правы.

Я не герой
— С этим словом “рок” вы в свое время объездили все горячие точки, дав несколько десятков концертов в одной только Чечне.
— Не хотелось бы заострять на этом внимание. У меня не было цели стать таким героем. Если говорить о войне, то я обычно рассказываю о людях, которые там страдают. И считаю необходимым говорить об этом, а не о себе там.
— Зачем-то вам надо было увидеть это своими глазами, побывать там, где страдают.
— Я, конечно, могу выбрать себе другую жизнь: сидеть каждый вечер в элитном клубе, смотреть на эти сытые рожи и на этот бомонд. “А на улице Тверской, блин в натуре, пир мирской, там тусовка, весь бомонд, крутят смерти хоровод. Там министры всех культур в окруженье модных дур, много всякого дерьма развлекается весьма. Там любой и член, и клитор переменам всяким рад, он в Кремле стоит за Питер, на очке — за Ленинград”. Не люблю бомонд, не люблю. Не люблю фальшь в жизни. Приезжаешь с точки, где все болит, где жизнь тяжелее, чем смерть (а так бывает), а им все пофигу, они ходят, едят, пьют… “Что мне ваши победы на чистом, немецком асфальте, ваши бодрые речи в хрустальных фужерах…” Говно все это! Плохо! Не люблю я людей, которые лишены чувства сопереживания. А чувство сопереживания и есть для меня основа искусства — театр, кинематограф и та же рок-музыка, песня, возьмем шире. Когда человек лишен этого чувства, он для меня как бы не совсем и человек уже, человек, у коего душа не страдает. Как можно такого человеком назвать? Вот так.
— Очкарик вы давно?
— Очкарик — да. У меня даже на лице шрам остался с тех пор, как я очкариком стал. Была неприятность, чуть не ослеп. В детстве, в таком веселом, запускали мы ракету, и самый смелый, кому именно спичечку надо было поднести, оказался я. Мне в лоб все это и залетело. Родители были счастливы. В результате стал очкариком.
— А что сейчас ваши родители?
— Слава богу, живы-здоровы. Всем в жизни я, конечно, обязан своей маме — Фаине Акрамовне, она у меня художник, до сих пор пишет, в этом году ей будет 80 лет — большой для меня юбилей.
— Это она всегда вам говорила: “Юра, делай как хочешь!”
— Она до сих пор мне говорит: “Юрий, ты занимаешься не своим делом. Из тебя бы вышел хороший художник, живописец”. Она считает, что мои песни, музыка — все немножечко не то, что я бы мог больше. А я человек ленивый. Песня же — она быстро пишется: пришла, и записал. А картины писать все-таки надо долго. Терпения не хватает.

Досье

Шевчук Юрий Юлианович родился в 1957 г. в поселке Ягодное Магаданской области в семье военнослужащего. В 1981 г. окончил художественно-графический факультет Башкирского педагогического института, работал учителем рисования в школе. В 1982 г. вместе с Владимиром Сигачевым создал в Уфе рок-группу “ДДТ”.
В 1984 г. “ДДТ” и лично Шевчук подверглись преследованиям и гонениям со стороны обкома ВЛКСМ и КГБ. Шевчуку пришлось покинуть Уфу и жить в Череповце, Свердловске, Москве.
В 1986 г. он вместе с женой, сыном и матерью переехал в Ленинград и в начале 1987 г. восстановил группу “ДДТ”.
В начале 1996 г. Шевчук побывал в зоне боевых действий в Чечне, где дал около 50 концертов солдатам федеральных войск. Жена, Эльмира Шевчук, умерла в 1992 г. от рака. От первого брака есть сын Петр. В сентябре 1997 г. родился сын Федор.

За одного битого двух небитых дают
— Дворовое детство тоже у вас было?
— Конечно! Улица была настоящая. Особенно в Уфе, куда мы переехали из Кабардино-Балкарии, с Нальчика. А в Нальчик мы переехали из Магадана. У меня в жизни три таких города — Магадан, Нальчик и Уфа. В Уфу я приехал новеньким в восьмой класс: получал и справа и слева, потому что был такой ершистый. За одного битого двух небитых дают. Это было время массовых драк, район на район, улица на улицу. Было два, как мы их называли раньше, шишкаря, которым мы принадлежали как солдаты. Наши дворы, Нижнего Ленина, принадлежали к Хабаю, вожак наш был, уголовник, шишкарь. И мы все время дрались с Верхним Лениным, а там заведовал Кирьян. Вот так вечером сидишь, вдруг кто-то свистнет, и бежишь с колами, человек 90, а навстречу тебе тоже человек 90. Никто никого не знает. Но в массовой драке самое главное — вылезти, когда тебя начинают бить просто все, без разбору, повернуться и вылезти, чтобы тебе гвоздь не загнали. Весело было… Потом все закончилось. Была одна драка (я тогда учился в классе 9-м), когда два наших лидера сошлись один на один. Это был скверик у памятника, причем Чернышевского: как сейчас помню — стоит наша армия, их армия и вот они один на один. И, конечно, Кирьян нашего Хабая просто уработал. Это было полным позором для всех наших пацанов. С тех пор Хабая не было видно, Кирьян стал главным и не с кем стало драться, слава богу. Знаете, на Урале такие драки были одно время очень модным явлением.
— А что Питер?
— Когда настали тяжелые времена в связи с нашей музыкой и песнями, мне нужно было куда-то эмигрировать, житья не было. Москва был такой город: всех принимал, особенно в те времена, если ты написал пару подпольных альбомов, то ты становился любимцем в любой московской квартире, тебя там и напоят, и накормят, и спать уложат, и так все это было весело. И я уже было подумал остаться жить в Москве, и уже место дворника мне нашли. А потом приехал однажды в Питер, и как-то мне стало здесь не то чтобы хорошо, но я просто почувствовал всеми фибрами, что здесь я буду жить, и здесь меня, наверно, и закопают. Как-то так пришло сразу, что это тот город, где все мое — необъяснимо.
— Что за центральная точка в Питере, где жизнь для вас кипит?
— Как у нас говорят, исторический центр города — это Петербург, а новостройки — это Ленинград. Но я люблю и Ленинград и Петербург. Первые 10 лет не было даже комнаты в коммуналке, жил у друзей, бывало, ночевал и по чердакам, и по подвалам. Что угодно прошел. Сейчас эти времена вспоминаются с удовольствием. Нищета, голод, холод, жена, которой нечего подарить, кроме своей любви, но с другой стороны, писались песни, собиралась новая группа, уже питерского созыва, и рок-клуб бурлил, и наступала новая эпоха. И все вместе сложилось и сложилось очень здорово, “ветры перемен”, как Цой пел. Выходишь, бывало, на Невский с утра с метлой — тоже кайф. Или кочегарка там какая-то. И песни, песни, песни…

Цитата

Не люблю бомонд, не люблю. Не люблю фальшь в жизни. Приезжаешь с точки, где все болит, где жизнь тяжелее, чем смерть (а так бывает), а им все пофигу, они ходят, едят, пьют… Говно все это! Плохо! Не люблю я людей, которые лишены чувства сопереживания.

Звезды — это фабрика
— Теперь вы стали звездой первой величины. И квартира у вас есть хорошая, и студия своя.
— Что значит звезда? Звезды — это Фабрика. Как я их называю, куриные окорочка, поток, или шоу хомячков. Все это печалит, но иногда веселит. Не мешает хорошая квартира и хорошая студия. И слава богу. Ни мне, ни ребятам. Мы сделали себе рабочие инструменты и работаем, живем спокойно. Нормально все. Весело, конечно, умереть под мостом, и многие от нас именно этого и ждут. Особенно некоторые наши старые журналисты рокуэловского периода, типа маленького друга большой семьи Пугачевых — Троицкого (я его так называю, потому что не очень люблю то, что он делает сейчас). У него позиция очень простая. Почему Саша Башлачев и Цой погибли, а мы нет? Печалится он очень, очень печалится.
— Ну, конечно, вы же должны были уйти вместе с эпохой, а вы задержались.
— Вот и он про то же: мол, “Юрий Юлианович, ну что вы, сука, живой-то? И до сих пор еще поете”. Я их прекрасно понимаю и на это отвечаю, что семья большая. Жить долго — это тоже огромный крест и большая мука, и на самом деле не все так легко. Хотя жить долго, конечно, здорово. Все от Бога. Если меня завтра пристрелят — ну что же, если не пристрелят — буду счастлив. Масса еще есть энергии, мыслей, работы. Ведь важна не цель, у нас ее и по молодости-то не было. Мы же два года репетировали в каком-то трамвайном парке и вообще не ожидали, что нас примут в рок-клуб, когда в 85-м году я переехал в Питер. А ровно через два года репетиций, в 87-м, нас пригласили сыграть в рок-клуб, и мы были счастливы. Счастливы, потому что оказались в потоке, в этой волне. А цели как не было, так и сейчас ее нет. Вот и вся разница. Если на какой-то “Фабрике звезд” у звезды есть цель — стать звездой, то для нас важен путь, важно движение. Вот нам 25 лет в этом году исполняется, дожили, а никогда и не думали.
— А сопутствующие предприятия не открываете? Кафе “Шевчук”, например?
— Ничего такого, ничего. Есть принципы. Меня многие коллеги не поддерживают, но я считаю, что, если Господь дал глотку, голос, глаза, уши, какой-то минимальный талант, то надо его отрабатывать. По-другому не интересно. Никаких ресторанов, никакого ни левого бизнеса, ни правого у меня не имеется. Мне многие друзья предлагали вагонами нефть в ту же Ригу гонять, но это не мое. И никогда этого не будет. Работаем только концертами и дисками. Все. И второй наш принцип: не рекламировать многих вещей — например, алкоголь и табак. Меня ломает даже пиво рекламировать. Пиво можно пить где-то там, в норке своей, но выходить с этим лейблом на лбу как-то неприлично. Вы еще не бывали на северах, где пиво продается вперемешку с водкой и народ просто за год спивается.
Люблю весну и осень. В людях — тоже
— Есть какие-то страны, которые вам импонируют?
— Я вообще не турист. Была бы моя воля, вообще сидел бы где-нибудь в глуши. Я в городе себя тяжело чувствую. У меня есть домик в деревне, так я там в основном. Вот всю прошлую осень там просидел.
— Вы один из немногих, после Пушкина, конечно, кто так воспел осень.
— Не люблю стагнации ни в природе, ни в людях. Осень, весна — два любимых времени года. И в людях люблю и весну и осень. Люблю стариков таких бодрых, не обязательно образованных (мудрость и образование — разные вещи), так чтобы посидеть на завалинке, покурить, поговорить с этим дедком. Люблю юность бесшабашную, летающую по крышам Питера — тоже кайф. Там надежда, здесь — наоборот. Вот это кайф — это движение, движение там к смерти, здесь — к жизни, а на самом деле одно и то же.
— В Ригу, бывало, заезжали?
— Заезжал, бывало… Вот даже стишок придумал: "Рига. Из окна отеля видны ты и я, раскрытая книга и красный фонарь борделя. Рига. Оседлавшая ратушу фига русской беде. Где я, где?! Рига. Твои вериги не по душе, слишком холодно все здесь, цивилизованно. Окаменевшие яйца рыцарей на пляже, венок на месте гибели Цоя, латыш, зло обгоняющий наш “мерседес” на старенькой “ниве”. Рига, твои вериги не по душе". Искал я что-то там. Такой социальный стишок, потому что был очень расстроен. Рига — красивейший город, и у меня есть друзья и латыши, и русские. Но я очень страдаю, честно вам скажу, от того, как нашего брата чушкуют там — нехорошо, вот просто нехорошо. Серьезно. Душа болит. Зачем так друг против друга? Латыши же делали революцию, латышские стрелки, ек-макарек, Кремль охраняли. А сейчас они как бы и не при делах, как будто крови не лили никакой. Нехорошо! История, она какая есть, такая и русским и латышам дана. Нужно ее рассмотреть как-то. Историю надо чувствовать, как чувствовал ее Пушкин, — сердцем ее слышать. Все мы виноваты были, и все мы были правы. Сейчас надо жить мирно и дружно.