По Калвиньшу, если бы милдронат продавался во всем мире, речь шла бы о миллиардах. По словам Калвиньша, второй милдронат в Латвии не появится, пока местные игроки — Grindeks и Olainfarm — не пересмотрят свое отношение к фармацевтическому бизнесу.
Бумажка на 200 кубов леса
Если зайти в Институт оргсинтеза, как будто попадаешь в атмосферу советских 70–х годов: дизайн, мебель, даже изображения на стенах — ничего не изменилось. Говорим об этом Ивару Калвиньшу, слышим в ответ “ну–ну” и отправляемся на экскурсию по лабораториям. Оборудование новое. Кое–где с наклейками, сообщающими, что финансирование получено из европейских фондов.
— Сами видите, на одних мозгах далеко не уедешь, нужно оборудование. Вот это оборудование, например, автоматически выполняет работу, которую раньше делали 8 человек, — говорит Калвиньш. А потом показывает один лист бумаги: — Вот здесь — полученные нами результаты для западных заказчиков. Цена одного этого листа — как у 200 кубов дерева. А вот как выглядит патент на разработанное нами лекарство… (Показывает увесистый том сшитых листов.) Вот, это один. Посмотрите авторов.
Смотрим. Авторы — явно с местными фамилиями, и фамилия Калвиньша там тоже есть.
— А вот еще один патент, — говорит глава института. — А теперь посмотрите на суммы. Вот эта бумажка — патент продан компанией, для которой мы это делали, другой компании за 250 евро. Договор заключен только что. Или вот этот продукт разрабатывался у нас. Продается. 584 миллиона долларов, продажи только в Америке. А ведь они могли идти и в Латвию.
— Какие чувства возникают?
— Как говорят, за отчизну обидно. Это естественно. Мы умеем работать, мы можем работать, и мы работаем. Единственное, чего нам не хватает, — чтобы государство поняло, что мы можем помочь государству. Сейчас как получается: все говорят, сколько дадим науке. А я говорю, латвийский Институт оргсинтеза уже многие годы платит налогов больше, чем получает от государства. Вопрос: кто кого поддерживает?
— Сколько вы получаете и сколько даете?
— Это достаточно сложно сказать четкими цифрами, но скажем так: продукты, которые мы разрабатываем и которые потом кто–то производит, — это одна статья государственного дохода. Скажем, милдронат в этом году экспортируется где–то на 100 миллионов долларов.
4 новых милдроната — за рубеж
— Ну, милдронат — это еще ваши заслуги советских времен…
— Советскими они были в советское время. Сегодня на советских бумагах вы никуда не уедете. Нужно было вложить достаточно много исследовательского потенциала и не только, чтобы на рынке не только продержаться, но и развиваться. Обычно я сталкиваюсь с такой ухмылкой: ну что это такое — всего один продукт. Но на самом–то деле вся мировая наука плюс вся мировая фармацевтическая промышленность способны за год выдать на–гора 20 и менее новых лекарств. Всего–то 20.
Поэтому даже если бы мы один раз в сто лет разрабатывали свой милдронат, то и это был бы невероятный успех. Если мы считаем усредненно затраты на один препарат, который вышел на рынок, это переваливает за 1 миллиард долларов. А нам никогда никто ничего не давал. За исключением правительства Калвитиса, во время которого было принято решение создать государственную программу разработки лекарств. Это был первый и единственный, увы, источник финансирования разработки для Латвии.
— Почему был? Его больше нет?
— Всякие слухи ходят: сто надо упразднить, что надо экономить, что не надо разрабатывать новые продукты, надо прикрыть. Если так будет — вернемся к тому, что было.
— Ивар, вы у нас в стране известны как автор милдроната — и все. Если считать то, что вы продали за рубеж, сколько новых милдронатов успели сделать за годы независимости?
— Видите ли, если мы говорим о процессе создания лекарств, то это как минимум 10–15 лет. Следовательно, если бы мы начали в 1991 году, получая 1 миллиард долларов в год, то в 2006 году можно было бы спрашивать, где есть хоть один успешный препарат. Но мы никогда этих денег не видели. Мы участвовали в разработке первого в мире и уже продающегося в Штатах и Европе препарата для лечения болезни Альцгеймера, второго поколения препарат, который был с нуля изобретен нами и разработан с коллегами из Германии — на третьей стадии клинических исследований.
Следовательно, он может выйти на рынок года через два–три. Мы свое дело сделали.
— Вы его просто продали?
— Мы не продавали, это была работа под заказ. Но свои рояли мы получим, когда будут успешные продажи.
— Какой процент вам причитается?
— Ну, рынок для такого типа препарата может быть миллиард–полтора долларов в год во всем мире. Получим свою долю. Цифры назвать не могу, все договоры — коммерческая тайна. Поверьте мне, сумма неплохая получается.
Если говорить дальше, то мы разработали под заказ англичан и совместно с ними белинастал — новый противоопухолевый препарат, который сейчас проходит вторую и третью стадии клинических исследований в Америке и Европе. Мы нашли и запатентовали молекулу нового противовоспалительного препарата. На этот раз — для шведов. Она, очевидно, войдет в стадию клинических испытаний в ближайшие месяцы. Так что по крайней мере четыре продукта появились на свет.
Насколько они будут успешны — это не от нас зависит. Но как эти препараты оценивают мировые эксперты фармацевтического рынка… Наши заказчики получили контракт на 250 миллионов только за то, что другой фирме продали право развивать этот противовоспалительный препарат на другой территории. А белинастал — его значимость в Интернете видна: в штатах Институт рака делает клинические исследования за свой счет, только чтобы ускорить его внедрение. Наверное, они знают, что делают. Американцы свои государственные деньги на ветер не бросают. То же самое делает Евросоюз. Если бы он не был перспективным, этим никто бы не интересовался.
Потенциал милдроната — не миллиард и не два
— Оборот крупнейшего балтийского фармпредприятия Grindeks — 120 миллионов долларов в год. Они наверняка хотели бы покупать ваши препараты, но по сравнению с другими иностранными заказчиками явно не могут столько заплатить.
— Дело не в том, сколько они могут заплатить, мы достаточно много работаем на Grindeks и Olainfarm. Хотя, может, им не всегда хочется это признавать.
— Почему так думаете?
— Я иногда читаю прессу, где есть высказывания… Каждый хочет сказать, что все сделал он. Ну хорошо. Проблема вот в чем: мы действительно можем предложить свою работу латвийским компаниям — и мы это делаем. Но мы должны учитывать их реальные возможности. Чтобы внедрить хоть один препарат, надо вложить сотни миллионов. Этих денег у латвийских игроков нет. Поэтому на местном рынке мы применяем другую стратегию: разрабатываем технологии на свободные патенты известных лекарств, что дает возможность их производить. Потому что, как правило, хотя основной патент истек, даже для производства дженериков нужно иметь свой особый запатентованный метод производства. Технологию. Тут мы и помогаем.
— Помогаете делать дженерики?
— Помогаем делать дженерики — это раз. А второе: мы из плохих дженериков делаем хорошие. Если известно лекарство и действующее вещество имеет ассиметрию, это как больной человек: левая и правая рука есть, но из них как лекарство работает только одна рука. А другая — иждивенец, приносит только вред, потому что это нагрузка на печень, токсичность и так далее. Поэтому мы пересматриваем те лекарства, которые есть в портфеле наших компаний, и находим те, которые мы можем улучшить как минимум в два раза. И уменьшить токсичность в два раза. И разрабатываем новую технологию для получения того, что надо.
На два препарата мы сделали технологию для Olainfarm, они сейчас это внедряют. И еще мы улучшаем милдронат. Это менее затратно, потому что вам не надо делать много чего. И я вам скажу, мы сделали почти невероятное — получили новый патент на вещество милдронат. Следовательно, сегодня Grindeks может идти в Европу, Америку свободно. И искать там партнеров, чтобы продавать его по всему миру.
— Что за патент на вещество? Патент на само лекарство закончился в конце прошлого года…
— Да. Обычно это не удается никому — получить новый патент на уже известное вещество. Но мы придумали способ и получили. Этот тот же милдронат, но с улучшенными характеристиками. Он больше не гидроскопичен, то есть не боится воды. Поэтому милдронат старый не подходил для создания таблеток, он выпускался только в капсулах или инъекциях, закрывался тройной фольгой, чтобы влага туда не проникала. Наш новый милдронат влаги не боится вообще. Поэтому и получается тот же старый милдронат, но физико–химические характеристики изменены до неузнаваемости.
Поэтому Grindeks и получил патент на 20 лет на очень привлекательных для них условиях. Для производителя иметь новый патент на старое лекарство, которое и по сей день единственное в мире с этим механизмом действия… Нет другого! Если посмотрите в научной литературе, в любом месте, где нужно иметь вещество, действующее на данный фермент, золотой стандарт — милдронат. Никто его не превзошел. Поэтому и нет другого лекарства на рынке. А если его внедрить на мировых рынках, из него можно получить не один и не два миллиарда долларов оборота, а существенно больше.
Милдронат пытаются скопировать
— Серьезных дженериков милдроната в мире не появилось?
— Они появились, но, видите ли, в чем дело. Эта молекула очень простая, но очень хитрая, скажем так. Ее сделать в чистом виде очень сложно. Со стороны кажется — проще простого. Эти ноу–хау нигде не публикуются, но мы вкладывали очень много труда. Почему я и говорю, что только с советским милдронатом мы далеко не уехали бы. Надо было, чтобы его чистота превышала 99,5% и чтобы тех примесей, которых там не должно быть, не было вообще. И мы сделали эти технологии. И пусть кто–нибудь попробует сделать это дешевле и чище. А учитывая, что рынок милдронатом не заполнен, его потенциал не достигнут. Объемы продаж будут расти даже на тех рынках, где он уже есть, не говоря о тех рынках, на которые можно идти.
— Удивительно, что лекарство, созданное несколько десятков лет назад, до сих пор остается…
— Единственным. Да. Но, скажем, аспирин был создан более ста лет назад… И покажите мне новый аспирин. Нету! Что сделал Байер? Байер сделал такую чистоту и технологию, что байеровский аспирин есть байеровский аспирин. А вообще аспиринов много. То же самое и тут: гриндексовский милдронат есть гриндексовский милдронат.
— А кто еще делает?
— Пытаются на Украине, в России, но… Знаете, я одного боюсь: чтобы грязным милдронатом не испортили имидж оригинала. Это опасно.
— Насколько вам интересно шлифовать дженерики?
— Если бы это было так просто! Эти продукты кроме Olainfarm и Grindeks производят сотни заводов. А где есть продукт, который в два раза лучше старого? Кроме того, мы же умудрились на один из таких продуктов получить патент на вещество. И теперь Olainfarm имеет препарат, о котором всем известно, который очень популярен — и с патентом на вещество.
— Складывается впечатление, что ваши продукты могли бы продаваться объемами, большими на порядок, но это тормозится размером и возможностями местных производителей, для которых вы эти продукты сделали.
— Да, увы. И отсутствие государственной поддержки. Потому как для того, чтобы увеличивать экспорт… Процесс производства лекарства долог. Вы закупаете исходные, сырье, платите сразу. Потом производите в течение нескольких месяцев или больше, потом превращаете вещество в таблетку или капсулу, потом посылаете на экспорт оптовому торговцу и еще ждете от него денег 90 дней. Следовательно, при увеличении любых объемов вы должны сначала увеличивать оборотные средства. А как тут у нас в Латвии с деньгами, вы знаете сами. Поэтому не промышленник виноват в том, что он не может увеличить свои обороты, тут государство виновато.
Жадность мешает расти
— Что государство могло бы дать?
— Экспортные гарантии. “Гриндекс” экспортирует на 60 миллионов латов в год, треть этих денег — оборотные средства, чтобы поддержать этот уровень. А если вы хотите увеличивать обороты, надо еще добавлять средства. Производитель не требует полностью снять с него обязательства. Кроме того, если все время думать о росте старых продуктов, не останется денег на новые. А Grindeks и Olainfarm многое делают, чтобы вводить новые продукты. Были программы, призванные уменьшить часть расходов, которую несут производители при разработке новых лекарств, причем за европейские деньги. Эта схема должна была работать в прошлом году, но ее так и нет. У нас только говорится: наша политика — увеличить экспорт, давайте большую добавленную стоимость, конкурентоспособность… А где дела? Слова мы слышим. Приоритет озвучен — фармацевтика. А последствия какие? Да никаких!
— Глава Grindeks говорил нам, что упор у них делается на дженерики, а на появление второго милдроната там не рассчитывают. Вы же высказывались, что дженерики — это для крупных концернов и что 80% новых препаратов делают средние игроки. На ваш взгляд, Grindeks правильно расставляет акценты?
— Не думаю. Я все время повторяю: в фармацевтике нужно запомнить только одно слово — кооперация. Нельзя все делать самому и нельзя рассчитывать получить все 100% за то, что делаешь. Ты должен делиться с другими игроками на рынке, привлечь их, кооперироваться с ними по возможности на более ранней фазе разработок. Конечно, это риск, что твой более сильный коллега будет не совсем добросовестным. Такое бывает. Но без этого риска ничего не получится. Если у тебя есть миллиард долларов, вынь да положь — и тогда нет проблем. Если же у тебя есть 5–6 миллионов, ты должен искать того, у кого есть сотни миллионов. И мириться с тем, что ты получишь 5% от того, что ты мог бы получить, если бы сделал все это сам. А у нас получается так: сам не смогу, потому что таких денег нет, а с другим не поделюсь, потому что обидно, что он получит больше.
— “Олайнфарм” в начале года говорил о таких планах совместного развития на западных рынках с тамошними игроками… “Гриндекс” говорит о СП с китайским бизнесом.
— Да, чтобы заработать больше денег. Эти две вещи неразделимы, как и в государстве: чтобы было что делить, надо сначала заработать. Тут то же самое: фирма не может позволить себе делать новый препарат, если у нее нет денег, а наши банки кредитов на такие разработки не дают вообще. Но наше правительство должно понять, что наша работа — это не шутки. Те миллиарды могли быть нашими.
Липман, ты не прав!
— Каковы риски, что вы тратите государственный миллиард на создание нового лекарства, а потом оказывается, что он не прошел клинические испытания?
— Упомянутый мной миллиард долларов — это условность, усредненные расходы. Примерно 6,5 тысячи лекарств ежегодно входят в первую стадию испытаний, на это тратится 20 миллиардов, а в конце, из третьей очереди испытаний, выходит всего 20. Следовательно, риск очень большой. Но если смотреть на конкретный продукт, который вышел на рынок, то на него не было потрачено более 100 миллионов. Никогда. Но общие мировые расходы списываются только на тех, кто успешен, хотя тратились они и на всех неудачников.
Я вам скажу, что государство должно сделать обязательно. Сегодня мы можем изобрести лекарство. Но мы не можем доказать никому, что мы изобрели. Активность препарата на животных мы еще можем сделать, но их не будут принимать всерьез, потому что они выполнены в лабораториях, дизайн которых не соответствует требованиям GLP — хорошей лабораторной практики. У нас этих зданий больше нет, их у нас отняли, приватизировали. Нас раздели в начале 90–х годов догола. Поэтому эту документацию мы сделать не можем. А если бы мы имели эту возможность, картина в денежном выражении поменялась бы в 10–100 раз, настолько больше мы получили бы за идею.
Но чего еще больше не хватает… У нас в свое время в советской Латвии был химико–фармацевтический кластер. В центре — институт, оттуда придуманный продукт дорабатывался на экспериментальном заводе, который выпускал лекарства для клинических исследований, после которых продукт производили на крупном заводе. Сегодня у нас нет никакой экспериментальной базы, поэтому мы может только продавать свои идеи мировым игрокам. В Латвии продать новый продукт местной фирме, которая, мы знаем, не сможет его довести — это бессмысленно.
— Акционер Grindeks Киров Липман на вас как раз обижается: не видит он результатов работы Института оргсинтеза, все, мол, уходит куда угодно, но не в Латвию…
— Я не думаю, что он имел право так высказываться, потому что все его дженерики, которые запускаются, увы, разрабатывались здесь. А в том, что милдронат сегодня имеет свои обороты, ну очень большая доля заслуг наших ученых и меня тоже. Без нашей поддержки ничего бы не было. Начиная с того, что мы спасли все патенты, которые Grindeks в свое время бросил на произвол судьбы. По тому же милдронату в том числе. Прежние владельцы считали, что патенты милдроната не надо поддерживать.
— Это эстонцы?
— Да. Считали, что это угасающее и никому не нужное, и так далее. И только нашими усилиями все было сделано.
Можем давать 80–800 миллионов!
— Не жалеете, что не выкупили Grindeks у эстонцев? Они тогда его отдавали за копейки…
— Нам не давали.
— Хотели?
— Да.
— Почему не давали?
— (Пожимает плечами.) Тогда мы по воле государства не имели права. Вот и все. Сегодня мы благодарны Калвитису, что мы получили статус, позволяющий нам участвовать, покупать частный капитал, предприятия. Но теперь государство ставит нам опять такие шпильки: мы не имеем права использовать европейские деньги на повышение нашей конкурентоспособности. Ни на что мы не имеем права, если нужно размещать то же оборудование в арендованных помещениях. А свои где? У нас все отняли!
— Не возникало соблазна плюнуть и уйти в частные институты за рубеж?
— Можете назвать меня идеалистом. В советское время, в 80–м году, я был одним из двадцати советских граждан, которые имели возможность уехать. Я работал в Мюнхене, в Западной Германии, у самого в то время знаменитого профессора по органической химии и получил тогда великолепное предложение остаться. Я даже тогда не остался там! А теперь уйти из Латвии… Есть принципы. Если не я, то кто? И наши сотрудники живут так же.
После того как мы изобрели белиностал, одна из первой тройки мировых фармацевтических компаний прислала по электронной почте всем нашим изобретателям патента персональное приглашение с гарантией зеленой карты, огромнейшего оклада и жилья. Приезжайте в лабораторию в Америку. Никто не уехал! Это, конечно, странно. Я очень много критикую наше правительство, потому что мне больно, когда люди растрачивают капитал своих предков. Мы его расходуем, не преумножаем.
— Сколько вы зарабатываете на зарубежных заказах?
— В этом году наш оборот перевалил за 8 миллионов латов. Хотя мы вроде бы ничего не производим. Только научную услугу.
— Сколько стоили бы ваши услуги, если бы вам дали лабораторию?
— Добавьте ноль или два нуля. От 80 до 800 миллионов латов.
— Сколько стоит новая лаборатория?
— Мы считали, что нам нужно от 16 до 20 миллионов латов.
— С премьером Годманисом говорили?
— Мне очень сложно пробиться к этим людям, они все заняты. А вот Калвитис здесь был. И прежний министр экономики был. И комиссия сейма по науке и образованию. И не только эта комиссия. Все все видели. Все вроде знают. И не верят. Малодушие, неверие — это то, что пронизывает нашу политику. Большинство наших исследований уходит на экспорт, и за это сюда приходят деньги. Это национальный доход. И мы его можем удесятерить, а то и вырастить во сто крат — и тогда здесь была бы своя Nokia. Но для этого нужно понимать проблему.
Автор: Сергей Павлов