Валерий Тодоровский: «У меня нет рецепта, что делать»

В российский прокат выходит новый фильм Валерия Тодоровского “Мой сводный брат Франкенштейн” (рижане недавно могли посмотреть его на Фестивале российского кино). Мнения критиков по поводу этой ленты разделились. Одни называют ее самой оригинальной и провокационной картиной года, другие упрекают в слабом сценарии (автор — модный Геннадий Островский) и фальшивых сюжетных конструкциях. Как бы там ни было, тема фильма — последствия чеченской войны — никого не оставляет равнодушным.

Герой фильма Павлик Захаров на Первой чеченской теряет глаз и рассудок. А приехав в Москву на операцию, навещает дом своего отца, который и не догадывался о существовании взрослого сына. Павлик не может выбросить войну из головы. Единственное, что он научился делать, — это защищать своих и уничтожать чужих. Поэтому, поселившись у отца, по ночам он инспектирует чердаки, подвалы и окрестности — повсюду мерещатся “духи”. Своим навязчивым стремлением защитить новую семью от несуществующей опасности он поселяет в мирном доме войну. И в какой-то момент становится опасен сам. Несчастное, изуродованное войной чудовище совершенно не приспособлено к мирной жизни. Говорят, кроме грубо заштопанного глаза Павлика, в фильме нет никакого натурализма — ни пыток, ни трупов, ни крови, но смотреть, как герой и его семья ищут выход из сложившейся ситуации, почти физически невыносимо. Потому что выхода нет. И это всем становится ясно.
Накануне выхода фильма в широкий российский прокат корреспондент газеты Московские новости Ольга ШУМЯЦКАЯ взяла интервью у режиссера фильма Валерия ТОДОРОВСКОГО.

Не провалиться в депрессию

— После фильма “Любовник” вы сделали “Франкенштейна” довольно быстро. Насколько тяжело психологически и морально он вам дался?
— Если честно, сейчас, когда уже прошло какое-то время после съемок, я этого не помню. У меня подобные вещи быстро выветриваются из головы. Есть некое личное состояние, в котором я обычно нахожусь во время съемок. Оно не всегда праздничное, но раз за разом повторяется примерно одинаково. Глубочайшая ошибка думать, что, снимая тяжелый фильм, режиссер обязательно должен находиться в таком же тяжелом состоянии. Как это ни цинично звучит, но и такой фильм можно снимать довольно весело. Потому что задача режиссера не провалиться в этот момент в депрессию, а существовать внутри истории и максимально честно и органично ее рассказать. Для этого не нужно нести на себе груз темы.
— Как возникла сама история?
— Гена Островский рассказал мне эту историю года два назад, еще когда делался “Любовник”, и она мне очень понравилась. А потом, после “Любовника”, мы ее вспомнили. Надо сказать, что сценарий Гене давался очень трудно.
— Обычно вы говорите, что снимаете кино, которое в данный конкретный момент не можете не снять. В случае “Франкенштейна” что было главным — “я хочу” или “я должен”?
— Безусловно, главным было “я хочу”. Я бы не стал делать этот фильм, если бы был только должен. Какими бы значимыми и социально важными ни были темы, я не думаю, что можно снять фильм, выбирая это основным своим мотивом. Поэтому “должен” я бы свел до минимума.

Встряска — тоже надежда

— В одном из интервью вы говорили, что все виноваты в том, что происходит сегодня — и с мальчиками, которых общество отправляет на войну, и с самим обществом тоже.
— Может быть, я слово “виноваты” неправильно употребил. Я бы сказал: мы все имеем к этому отношение. У меня нет конкретного ответа, кто виноват, или рецепта, что делать. Кроме того, я не из тех людей, которые занимаются разборками на уровне “кто виноват?” Но тем не менее я не случайно расположил эту историю в Москве в сугубо мирной и благополучной семье. Меня волновало, какое отношение она имеет к нам с вами, а не к тем людям, которые реально чем-то рулят, отдают приказы и принимают решения. Не мне их учить. Если бы знал, как их учить, я бы, наверное, сам пробился туда и стал чем-то руководить. Я хотел рассказать о людях, которые ничего не решают, но по горло в этом во всем сидят.
— Вам не кажется, что эта история слишком жестока по отношению к нам?
— Не думаю. Она достаточно честная. Я абсолютно уверен, что среди основных предназначений кино наряду с такими, как развлекать, смешить, трогать, увлекать, есть и предназначение говорить о больном. А когда ты говоришь о больном, мера жестокости трудно измерима. Если больное не задевает, значит, не то. Недостаточно больное. Или недостаточно честно рассказал. Так вот, чтобы задеть сегодня, надо брать человека и поворачивать в ту сторону, куда ему очень не хочется смотреть. Мне кажется, этот фильм как раз про те вещи, которые люди в обычной жизни склонны вытеснять из своего сознания и делать вид, что их нет.
— Мне кажется, ваш фильм не оставляет никакой надежды. Вам самому сегодня страшно жить?
— У меня есть такая особенность: чувствовать вещи, которые не написаны крупными буквами, но разлиты в воздухе. От этого временами бывает страшно. А что касается надежды… Не знаю. Я так не думаю. Для меня это фильм личной встряски, а любая встряска — тоже надежда.