Теперь у больше-виков есть своя Анна Франк
<TABLE WIDTH=220 CELLSPACING=0 CELLPADDING=0 BORDER=0 ALIGN="LEFT">
«Я хочу жить» – дневники Нины Луговской
Нине Луговской было 13 лет, когда она начала вести свой дневник, и 18, когда она написала в нем последнюю строчку. Сотрудники НКВД обыскали ее квартиру, нашли записи, арестовали сначала мать, а потом Нину и ее сестер. Три девочки – как и их мать – были приговорены к пяти годам исправительно-трудовых работ. Нину обвинили в том, что она хотела убить Сталина – якобы это доказывал ее дневник. Нина выжила, в 1963 году была реабилитирована, а в 1993 году умерла – далеко от Москвы.
Через десять лет одна правозащитница обнаружила три тетрадки в Российском государственном архиве. Дневники Нины были переведены на иностранные языки, и взволновали они в первую очередь заграницу. Наконец у большевиков появилась своя Анна Франк. Параллели убедительны. Записи Нины полны жажды жизни, но также и внезапных смен настроения. То она считает себя совершенно бесталанной, то гениальной, но не оцененной по справедливости. Она дочь интеллигентных родителей, эрудированна, образованна, чувствительна. Анна Франк страдала из-за отношения к своей матери, Нина – к отцу, который был невысокого мнения о советской молодежи и еще более низкого – о женщинах. Она недовольна своей внешностью, так как один глаз у нее косит, сердится на тупых братьев и сестер, тупых учителей и тупых мальчишек.
Критика текста со стороны НКВД
Однако самое главное, что объединяет Нину Луговскую и Анну Франк, – это бескомпромиссная искренность. Тридцатые годы, кровавое российское десятилетие, террор растет от одного показательного процесса к другому. Отец Нины, булочник и эсер, враг большевиков, только что вернулся из ссылки. Но у него нет права жить в Москве, и он находится в городе нелегально. Жизнь Нины проходит в страхе перед арестом, высылкой – так жили миллионы. Только Нина, в отличие от многих других, на сто процентов уверена, что репрессии – это не справедливое наказание за политические ошибки, а преступление. «Они отказались поставить печать в папин паспорт. Я не знала, что делать. Я была в гневе, в бессильном гневе. Я решила, что должна убить этих гадов. Это звучит смешно, но я не шучу. Несколько дней я часами мечтала, лежа в постели, о том, как убью его», – пишет она в марте 1933 года.
«Его обещания, его диктатуру, порочного грузина, который искалечил Россию. Как такое возможно? Великая Россия, великий русский народ попали в руки негодяя». Растерянная, она пишет, что миллионы людей пали жертвой коллективизации. Даже на Украине десятилетиями об уничтожении людей голодом говорили украдкой, но Нина пишет: «Странные вещи происходят в России. Голод, людоедство… Что только не рассказывают приезжие из провинции! Что не успевают убирать трупы с улиц, что провинциальные города переполнены голодающими, оборванными крестьянами. Всюду кражи и страшный бандитизм».
Она прохладно описывает предписанное сверху возмущение убийством партийного лидера Ленинграда Кирова, которое Сталин использует как предлог для новых чисток: «До начала следствия было убито уже сто с лишним человек. То есть больше ста человек за одного большевика».
Она насквозь видит хвастливый культ индустриализации, она знает о коррупции, об убитых.
Однако если все это знала 14-летняя девочка, то – таков посыл – это знали и остальные. «Мы ничего не знали», – это извинение после Нининых дневников неприемлемо.
Записи Нины опасны для жизни, и ей это известно. Это даже видно по дневнику. В НКВД подчеркнули много мест, в том числе воображаемый план убийства Сталина, но также и унылые пассажи, свойственные периоду полового созревания. Предложение вроде «Жизнь – это беспрерывная цепь разочарований» действовало на сталинскую мантру «Жить стало лучше, жить стало веселее» как кислота, как антибольшевистское пораженчество. Места, подчеркнутые чекистами, свидетельствуют о растущей паранойе системы, которая слишком хорошо знала свои уязвимые места.
Как дневники Виктора Клемперера, как дневники Анны Франк, как записки эпохи сталинизма, вышедшие несколько лет назад в антологии «Настоящая жизнь», так и заметки Нины свидетельствуют о хрупкости частной жизни.
Из них видно, как деспотия проникала в будни. Нина пишет о допросе в школе. Несколько учеников кидались снежками, и директор увидел в этом контрреволюционные происки. Это выдает титаническую волю режима к уничтожению – он даже не боится выставить себя в смешном свете.
Однако это случайные находки. Неделями Нина вовсе не касается политики, пишет только о себе. Часто возмущение большевистскими преступниками и сомнения в великой России, которая дает себя поработить без всякой на то нужды, сразу же переходят в размышления по поводу своих знакомых. «В последнее время меня все просто возмущает: оживленные беседы Жени и Ляли, их перебранки, политическая позиция моей семьи и вся невыносимая сегодняшняя система», – пишет она.
Когда она пытается покончить с собой при помощи бабушкиного опиума, то это выражение эмоционального замешательства, а не политический акт. Но мучительные метания между приспособленчеством и протестом, потребность в любви и в отстаивании своих прав, которые и без того делают молодость самой опасной частью жизни, в условиях диктатуры вырастают до вопроса судьбы целого народа. «Только бы поскорее вырасти и покинуть эту страну варваров и дикарей», – пишет Нина. За этим кроется так и не сбывшаяся надежда на то, что тиранию как-нибудь можно перерасти.