Ирина Беляева: «На моем месте могла быть Вике-Фрейберга»

Спустя 13 месяцев девочка вернулась на свой хутор под Малтой. И сегодня в свои 70 лет она часто вспоминает ад, названный официальными латышскими реваншистами исправительно–трудовой тюрьмой. Чтобы рассказать “Вести Сегодня” о концлагерном “труде” и “исправлении”, Ирина Потаповна пригласила журналистов к себе в тихий заснеженный поселок Плаканциемс.

-Взяли нас, когда еще на полях рожь не убирали, а вернулась я — уже картошку убрали. Больше года провела там. В июле 41–го мне семь лет было. Летят самолеты с крестами, а я сижу на горе и весело думаю, что за шарики они бросают? Потом раздались взрывы, крики, бабы в рев — это немцы нашу железную дорогу бомбили. Так и началась война.

Семья малтийцев Беляевых до войны относилась к зажиточным крестьянам, кулакам в советской классификации. Хутор большой и хозяйство при нем большое: пять коров, лошадь с телегой, поля под пахоту. У крепко стоявшего на ногах Потапа было много друзей–евреев; с ними он сделал при Карлисе Улманисе массу выгодных товарно–денежных операций. Советская власть, однако, за это не имела к Потапу претензий, раскулачивать его никто не собирался. А в конце июля, когда пришли немецкие оккупанты в Латгалию, оказалось, новые власти почти не хуже советских. Ну конечно, сразу: матка, яйца, млеко, зато взамен давали мыло, шоколад, бензина налили. Ничего не отбирали, как позже, при отступлении. Всех евреев в округе сразу согнали на местечковый рынок, окружив территорию колючей проволокой. Пленных там продержали недолго, что потом с ними стало, неизвестно — но ни один из них после войны в Латгалию не вернулся. А вскоре, так как о дружбе Потапа с евреями знала каждая собака, на семью Беловых посыпались неприятности. Брата Ирины и ее отца забрали в тюрьму в Резекне, старших братьев увезли в рабочий лагерь в Щецин.

— Не было ни одной недели, чтобы к нам с обыском не приезжали айзсарги — свои же местные, латыши, с которыми мы до войны праздновали вместе Янову ночь, — вспоминает Ирина Потаповна. — Немцы по сравнению с ними были хорошие. У соседей квартировали офицеры вермахта — скромные, приветливые, здоровались с нами. Еще в деревне поселились обходчики железной дороги, этих вообще не было слышно. Айзсарги в основном шли в легион SS–Lettland. Во время обысков все на чердаке и в хлеву переворачивали, кричали: отвечайте, где прячете жидов?!

Далекий родственник Беловых, ставший при новых властях деревенским старостой, санкционировал эти обыски. До войны родич едва вытягивал на середняка и крепко завидовал богатею Потапу. Однажды староста приехал на подводе вместе с айзсаргами и скомандовал забрать отца, мать и семилетнюю Иру. Увозили их в чем были, ничего с собой взять не позволили. В Малте погрузили в вагон для скота и повезли в Саласпилс.

— Наш барак был № 8. Пришли, у женщин сразу отняли золотишко, всех обрили наголо. Папа был старовер, ему бороду обрезали. Отец потом работал в похоронной бригаде, копал канавы для мертвых. Сначала мы спали на брошенной на цементный пол соломе, потом — на нарах. Мужчины на одной стороне барака, женщины и дети — напротив. Чем занимались? А ничем. Сидели в бараке сутками целый год. Помню, бежишь в туалет, а там женщины трясут вшей из одежды. Стоишь, сложив ноги крестиком, терпишь, пока место не освободится. И потом обратно в барак. Видела, как айзсарги пленных гоняли — те босиком, полуголые, а уже заморозки были, и бежали они по насыпанным камням. Бежит мужчина, а эти, в черных шинелях, командуют: лечь, встать, лечь. Если не слушался, его собаки рвали насмерть. Потом туда же, в общую канаву. Виселицы рядом были, а на них все новые и новые мертвецы. В бараке нашем, когда дети умирали, за трупами приходили украинцы и оттаскивали в общую канаву.

Побегов из Саласпилса на памяти Ирины Потаповны не случалось. Вольные граждане не бросали за проволоку куски еды: пуйки Виктора Арайса в черных шинелях со скорострельными MG–34 смотрели на все сквозь прорезь пулеметного прицела. Истории о том, что якобы любой латвийский бауэр мог взять себе в хозяйство батрачка из детского барака — тоже миф. Пленных детей в первые два года войны не отдавали на волю, это противоречило концепции исправительных заведений Третьего рейха. У детей в Саласпилсе скачивали кровь для переливания раненым на Восточном фронте солдатам — так погибло полторы тысячи малышей.

— Немцы, как мне кажется, даже спасли нас. Однажды айзсарги всех нас построили, на шею каждому повесили дощечки с данными. Зачем, не знаю. Даже если скот пасти — мне было всего 7 лет, какая из меня пастушка? А были и младше меня, трех–четырех лет. Что с нами хотели сделать, не знаю. К счастью, на мотоцикле приехал немецкий офицер и как дал этим местным эсэсовцам за инициативу, что нас сразу снова распустили по баракам.

Кровь у Иры брали только один раз, уже когда ее отобрали у матери и поместили в детский барак. Сколько скачали, не знает, но помнит, что тогда сильно закружилась голова. Еще запомнила, что в тот раз ей дали кусок мармелада и полстакана обезжиренного кефира. Обычный рацион узника, в том числе детский, включал в себя эрзацхлеб на основе древесных опилок и мякины, а также овощной суп.

— Суп из кормовой свеклы с кожурой, порции даже детям не хватало. Умирали очень многие. Вы извините, это неудобная фраза, но младенцы чуть постарше грудничков в нашем бараке ползали по полу в собственных испражнениях. Холодно было: нам дали еврейские рубахи, всю зиму мы в них мерзли. Что с папой, я не знала, а мамы уже не было в живых.

После боев за Сталинград, когда в войне наступил перелом и немцы начали отступать, они стали раздавать отработанный детский материал всем желающим — в батраки. Иру успел забрать брат отца, но к тому времени она уже не могла ходить от крайней степени алиментарной дистрофии. Отцу Иры тоже суждено было выжить — Потап копал могилы в Саласпилсе до самого последнего дня и встретил советских освободителей в своем бараке. Весил он после концлагеря меньше 40 килограммов, однако прожил еще 8 лет после победы. А один из братьев Ирины отравился газом в Щецине в 1943 году.

Судьбы других лиц, причастных к трагедии семьи Беловых, сложились иначе. О родиче — деревенском старосте все думали, что он убежал вместе с отступающими немцами. Однако много лет спустя выяснилось, что он проживает в Латвии при старообрядческой церкви, только борода седая стала, еще длиннее отрастил. Ирина Потаповна однажды столкнулась с предателем лоб в лоб, но семья решила не выдавать его: мол, пусть Бог накажет. Другой айзсарг, выдавший брата матери Ирины, которого приговорили к расстрелу, в послевоенное время торговал на базаре картофелем. И его тоже пожалели, не стали выдавать. А уже в 1960 году на хуторе у соседки Беловых поймали шуцманов: 15 лет каждый день они прятались на чердаке, по ночам уходя воровать. “Лесных братьев” нашли, пустив от взломанного продуктового ларька служебных собак по следу. Но приговорили всего к двум годам тюрьмы каждого — на дворе стояла уже хрущевская оттепель. Сегодня они имеют статус политрепрессированных советской властью героев национального сопротивления.

Ирина Потаповна после войны работала на стройках народного хозяйства, вышла замуж, родила сына. Вместе с добродушным зубастым ротвейлером сейчас живет в дачном домике под Ригой и с нетерпением ждет весну. Каждый год вместе с другими узниками она посещает то место в Саласпилсе, где стоял их детский барак. Она не плачет: все слезы были выплаканы с лета 42–го по осень 43–го. Она лишь горько улыбается.

-Наша президент чуть младше меня, и по возрасту Вайра Вике–Фрейберга могла тоже оказаться в бараке концлагеря. Но ее родители при отступлении бежали вместе с фашистами на Запад. Конечно, я не пожелала бы ни Вике–Фрейберге, ни кому другому оказаться в Саласпилсе. Это комбайн смерти, там убито больше ста тысяч человек. Сейчас говорят: дескать, заключенные этого исправительно–трудового лагеря могли свободно гулять по территории, а кто провинился, мол, того заставляли картошку чистить. Брехня это. Картофельная шелуха для нас тогда была несбыточной мечтой.