Бывшая узница Саласпилса ищет подруг по лагерю 1

Ее коротенькое письмо в прошлом месяце было опубликовано в Телеграфе. Бывшая узница концлагерей просит откликнуться тех, кто помнит или знает ее... Во время войны девочка из латвийской деревушки Боровые прошла через Саласпилс и несколько германских концлагерей. Свой номер она до сих пор называет только по-немецки. Даже если разбудить среди ночи.

Бывшая учительница математики, а ныне пенсионерка Раиса Протасьевна Сован (в девичестве Шаракова) живет в небольшой деревушке Лудзенского района. Но часто приезжает в Ригу к младшей сестре Татьяне. Вот и в редакцию они тоже пришли вдвоем. Принесли рукопись книги, которую старшая сестра написала для внуков и правнуков. Чтобы помнили. И не верили россказням о “воспитательных трудовых” лагерях, как теперь в Латвии модно называть Саласпилсский концентрационный лагерь. Обидно им это слышать. И очень горько.
Мы проговорили с ними почти два часа. Вернее, говорила в основном Раиса Сован, сидевшая рядом с ней Татьяна лишь изредка что-то добавляла. А я записывала рассказ этих двух пожилых женщин и думала: сколько же страшных испытаний выпало на долю их поколения… И какое право сегодня кто-то имеет их обижать? Как защитить нам этих людей от оскорблений, лжи, унижений? Может быть, просто дать им слово? Вдруг, до кого-то дойдет?

…Была до войны в Истренской волости Лудзенского района маленькая зеленая деревушка Боровые. Она была похожа на островок, так как находилась почти в лесу. Жили здесь люди хозяйственные, небедные. Все трудились от зари до зари, но никогда не жаловались. Работали на себя, были сыты-обуты. В семье Шараковых росли трое дочерей. Старшая училась в Резекне, а младшие, Рая и Таня, — в местной школе. В апреле 1942 года по деревне прошел слух, что молодежь будут угонять в Германию. Тогда-то многие предпочли уйти в лес — к партизанам.
Конечно, местные жители тайно помогали партизанам — и едой, и одеждой. Оттого почти все сразу же попали в список неблагонадежных.
— В марте 1944-го умер наш отец, что стало просто ужасным горем для нас, — вспоминает Раиса. — Да только не думали мы, что самое страшное испытание нас ожидало еще впереди… 6 апреля деревню окружили полицаи. А утром начали всех выгонять из дома. Маме велели собрать вещи и вместе со мной и сестрой повели в полицейский участок. Помню, мама уходила и все плакала, говорила: “Господи, да вернемся ли мы когда-нибудь сюда?..” Мне было 14 лет, а сестре — на два года меньше.
Полицаи согнали людей почти со всех дворов, усадили нас на подводы и повезли в Лудзенскую тюрьму. Там я слышала, как они говорили начальству, что поймали бандитов в лесу. Через два дня нас всех переправили в Резекненскую тюрьму. Растолкали по камерам. А на следующий день начались расстрелы и в камерах, и в коридорах. Мы видели, как женщин из соседней камеры заставили мыть полы в коридоре, а там было море крови. Море…
— Помню, мама плакала, прижимала нас к себе и просила Бога, чтобы нас не мучили, чтобы сразу смерть. Но нам повезло, в этот раз нас не расстреляли.
Нас продержали в Резекне до 25 мая, днем водили на разборку домов и очистку улиц, ночью запирали в клетке, сырой и вонючей. А 25 мая рассадили по машинам и отвезли в Саласпилс. Да, тот самый, “воспитательный”… Здесь всех женщин и детей раздели, остригли и утиным шагом погнали в баню. Нам опять повезло, нас с мамой не разлучили, а поместили в смешанный барак. Но 12 июля везение закончилось. Всех узниц выгнали из бараков на площадь и начался кошмар. Детей отталкивали в одну сторону, женщин — в другую. Надзиратели силой вырывали у них детей. Матери кричали, рвали на себе волосы, плакали, многие падали в обморок. Разлучили и нас с мамочкой. Мы с Таней стояли, крепко держась за руки, и обе ревели в голос, глядя, как уводят нашу маму. А она все оглядывалась, стараясь увидеть нас… Но встретиться вновь нам было суждено еще ох как не скоро…

Один день длиною в год
В июле Раисе исполнилось 15 лет, и ее начали “воспитывать” трудом — с утра до вечера вместе с женщинами она работала на приусадебном лагерном участке. А Татьяна оставалась в детском бараке и должна была присматривать за малышами. Но 3 сентября всех детей и подростков увезли в детские дома. Таня попала в Булдури. А Раиса осталась в Саласпилсе. В лагере шли массовые расстрелы заключенных. Они участились с приближением советских войск. Трупы сбрасывали в ров и сжигали. Поэтому никто и никогда точно не узнает, сколько же человеческих жизней было уничтожено в этих местах.
— В лагере я пробыла до 28 сентября. Почти все бараки уже были сожжены, и людей оставалось мало. В этот день оставшихся заключенных пешком погнали в Рижскую центральную тюрьму. Здесь я пробыла до 12 октября. Да-да, мне не хватило ровно одного дня до освобождения Риги! Вместо освобождения я снова оказалась в аду, еще более страшном и жутком.
12 октября из Риги уходили три парохода с людьми. На первом отправляли заключенных, и они обеспечивали безопасность пути, на втором — бежавших от Советов гражданских лиц, на третьем были военные.
— В дорогу нам не дали абсолютно никакой еды. Мы несколько суток сидели в темных трюмах, потеряв счет дням. Морская качка для голодных людей это жуткая вещь! Люди умирали от голода и жажды. Самые изнуренные мужчины отрезали от трупов кусочки мяса и ели. После чего мучились от боли в животе. Господи, как я все это вынесла, до сих пор не понимаю! Я ведь раньше дальше своей деревни вообще никогда никуда не выезжала. Жила на печи у папы с мамой как за каменной стеной…

В немецкой неволе
Когда их пароход наконец причалил к берегу, половина заключенных уже этого не увидела. Оставшихся в живых выгрузили в Данциге. Дали каждому по ломтику хлеба и баночке повидла на 10 человек.
— Я половинку хлебушка съела, а остальное припрятала. (Думала: вдруг опять неделю кормить не будут? Но я очень сильно просчиталась…) Нас согнали в колонну и погрузили в товарный вагон. Долго ехали. Люди говорили, что вроде Берлин проехали. Привезли нас в какой-то лагерь в лесу, а там — тучи заключенных! Нас поставили по группам в 15 человек, раздели догола, вещи все забрали (прощай, мой хлебушек!) и отправили в “баню”. Здесь всех тщательно обыскивали во всех местах, искали драгоценности. Заглядывали в рот, уши и еще даже стыдно сказать, куда.
Потом чем-то вонючим смазывали и гнали по длинному коридору, в конце которого выдавали деревянные колодки и серое платье, а на нем белой масляной краской спереди и сзади во всю длину были написаны две буквы KL — концлагерь. И нашивка на рукаве с номером. Свой номер 74779 я выучила только по-немецки, так как должна была откликаться на него в ту же секунду. С этого дня ни имени, ни фамилии у меня уже не было. Только номер.
— Под этим номером я жила в этом женском лагере, где все говорили на незнакомых мне языках. И я ничегошеньки не понимала! Даже узнать, где я нахожусь, в каком городе, мне не удалось. Да господи, я же была деревенской девчонкой, испуганной и совершенно растерянной!.. Писала я потом в немецкие архивы, пыталась установить, как тот лагерь назывался, да все безрезультатно. Может, кто-то прочитает в газете мою историю и поможет мне узнать, что же это было за место?
Помню, нас всех выгоняли в 4 часа утра на каменную площадь на проверку. Длилась она до 11-12 часов, кто-то падал и больше уже не вставал… От холода и голода женщины умирали ежедневно. И вообще мы все походили на ходячие синие скелеты.

Цитата

Всех узниц Саласпилса выгнали из бараков на площадь, и начался кошмар. Детей отталкивали в одну сторону, женщин — в другую. Матери кричали, рвали на себе волосы, плакали, многие падали в обморок. Разлучили и нас с мамочкой. Мы с Таней стояли, крепко держась за руки, и обе ревели в голос, глядя, как уводят нашу маму. А она все оглядывалась, стараясь увидеть нас…

На заводе в Дрездене
— В ноябре меня вместе с группой наиболее трудоспособных женщин отправили в Дрезден — на работы на авиационный завод. Жили мы на чердаке завода на 6-м этаже. Работали по 12 часов, одну неделю днем, другую — ночью. Я на токарном станке обрабатывала болванки для авиадеталей. Одной рукой держалась за станок, другой обтачивала деталь. Нельзя было ни садиться, ни разговаривать. Раз в сутки нас кормили, но тоже стоя — давали миску баланды и кусочек хлеба.
Я постоянно мерзла, кашляла, но пыталась это скрывать. Спала полусидя, сжавшись в комочек, так мне было теплее. Одежды у нас, кроме рубашки и платья с белыми буквами, вообще никакой не было. А не дай бог, наступали месячные! Тогда женщин вели в туалет и из шланга поливали ледяной водой… Однажды я оторвала лоскуток от своей рубашки, чтобы не вытирать подолом и руки, и лицо, так столько пощечин получила от надзирательницы — не дай бог!..
Но на этом заводе Раисе все же опять немного повезло — она встретила двух землячек из Латвии — Нину Лазареву и Лидию Козловскую. Дальше старались держаться вместе. Когда началась бомбежка Дрездена, то несколько бомб угодило и в их завод.
— 13 февраля 1945 года мы сидели в подвале. Нас туда сгоняли всякий раз во время воздушной тревоги. И вот начали бомбить, надзиратели закрыли нас всех, человек 600, в подвале, а сами ушли. И представляете кошмар: кругом взрывы, крики, пожар, дым! Люди горели живьем. Мои землячки меня подхватили и вытащили во двор. Кое-как выбрались на улицу, а тут опять как рвануло! Я потеряла сознание. Очнулась вся в крови, кругом мертвые, раненые. Но я уцелела, только ребра ушибла. И Нина с Лидой тоже выбрались. Побежали мы с ними куда глаза глядят.

Nicht schiessen!
Добравшись до какой-то речки, девушки водой и камнями смыли-соскребли белые буквы на платьях, зубами отгрызли номера на рукавах и пошли в сторону крестьянских хозяйств. В одном из них наемные работники-поляки дали им платки и кое-что из одежды, но оставаться было опасно. Правда, в итоге они все равно снова попали в какой-то лагерь в лесу, назвались другими фамилиями. В конце апреля из лагеря их троих забрал отставной немецкий офицер для работы по дому. Нужно было работать у него на огороде и смотреть за двумя детьми. Раиса запомнила название улицы — Gombitzstrasse.
Когда 7 мая в поселок вошли советские солдаты, девочки по приказу хозяина должны были говорить им, что в доме военных нет. А ночью Рая услышала, как хозяин о чем-то тихо говорит со своей матерью-старухой. Она четко разобрала слово schiessen — “стрелять”. Догадалась, что хозяин решил их всех застрелить и потом застрелиться сам. Рассказала подружкам. Под утро они выбрались через окно на улицу и убежали…
— А там уже народ начинает собираться, все говорят: война окончена. Все! Господи, мы-то как счастливы были! А ведь могли эту последнюю ночь и не пережить, тогда бы никто и никогда не узнал, где мы сгинули…

Возвращение домой
Из Германии в Латвию добрались только в сентябре 1945-го. Ровно год Рая провела в немецкой неволе. Последний отрезок пути ехали в вагоне с углем. Приехали на родину совсем черными. Сначала Раиса попала к крестной тете, та ей и сказала, что и сестренка Таня из детдома вернулась живой, и мама из… Франции.
— Я бежала к ним 8 километров через лес, неслась как на крыльях и не верила, что сейчас наконец обниму своих маму и сестричку! Сколько же мне было тогда? Да всего-то 16 лет! Дома мы еще долго старались прикоснуться друг к другу, не верили, что снова вместе. Мама моя тоже прошла через ад, из Саласпилса их сначала в Штутгоф отправили, а потом во Францию, домой попала только в августе 45-го. Нам всем потом еще много лет снились кошмары. Долгое время я могла уснуть, только полусидя, свернувшись в клубочек. Но ничего — мы все выжили, это было самое главное. Мама вскоре нас отправила учиться в школу, потом я заочно окончила пединститут. И 45 лет проработала в школах учителем математики. Мама умерла в 1974 году, нет уж в живых и моих подружек по Германии Нины и Лидочки. И деревни Боровые тоже больше нет.

09.03.2005 , 10:32

Алла БЕРЕЗОВСКАЯ


Темы: ,
Написать комментарий

хочу выразить огромную благодарность за эту статью, ведь молодым людям моего поколения она дает истинную историю, которая уже для моих детей может быть забыта или искажена как "воспитательный лагерь", это просто не уважение к памяти людей и детей погибших в те страшные годы, большое вам спасибо за горькую правду, здоровья вам и вашим близким.

наталья, 24 года, владивосток.