Максим Галкин: «Сквозь слезы смеются все»

Он очень похож на везунчика. Вырос в благополучной интеллигентной семье, получил хорошее образование. В 17 лет вышел на сцену с пародиями и пробился в первый эшелон артистов-юмористов. В 24 года стал телеведущим самой рейтинговой интеллектуальной игры на ОРТ, а в 25 лет спел дуэтом с Самой. Смотрите Максима Галкина в программе Светланы Иванниковой и Игоря Пронина “Бальзам на душу” завтра в 20.15 на LTV-7.

Язык не помеха

— На ваших концертах собираются люди разных национальностей: вам аплодируют латыши, русские, узбеки. Так, может быть, самое главное — что ты говоришь, а не на каком языке ты это делаешь?
— Вы знаете, это желание каждого отдельного человека — понимать другой язык или не понимать. Может быть, был какой-то момент (я надеюсь, что он прошел) в балтийских республиках, когда, освободившись от давления советской империи, коренному населению хотелось оградить свой язык, свою культуру. И как человек русскоязычной культуры не вижу в этом ничего обидного. Я понимаю, почему это происходило. Но сейчас, когда эта инерция исчезла, осталось и национальное самосознание, и в то же время желание общаться с людьми, говорящими на другом языке. Лично я с удовольствием смотрю английских, французских комиков, даже если где-то не всегда их понимаю. Бывает, человеку весело, когда просто рядом смеются, даже если при этом ты не все понимаешь. Зачастую юмор строится на жаргоне, на разговорном языке, недостаточно знать язык по словарю. Я не вижу вообще никакой языковой проблемы. Я, например, был недавно в Узбекистане и Казахстане, и на концертах присутствовали зрители, которые обычно в семье говорят на узбекском или казахском языках, но они все равно приходят и с удовольствием слушают выступление на русском.
— Но вы, конечно, рассчитываете только на русскоязычную публику?
— Вы знаете, да. Потому что я не питаю иллюзий, что можно завоевать европейскую публику, не русскоговорящую. Это, наверное, выполнимо, но на это надо очень много сил убить. И к тому же юмор — это все-таки что-то такое, витающее в воздухе. Надо жить общим, чтобы понять нюансы.
— То есть у каждой нации есть свои традиции смеховой культуры? Так, например, “смех сквозь слезы” можно сказать только про Россию.
— В данном случае Россия не единственная, кто может претендовать на это определение. Состояние “смех сквозь слезы” присутствует, мне кажется, у каждой нации. Это настолько внутри человека: всем хочется и поплакать, и посмеяться. Это не национальная черта. Просто у всех народов это происходит по-разному, в разном соотношении. Но, безусловно, такая специфическая грустинка есть в любом юморе. Я видел программы многих зарубежных юмористов, и у всех у них в какой-то момент появляется лирическая интонация.
— А зачем вы смотрите зарубежных исполнителей? Школа?
— Нет, ну это интересно. Как говорится, обмен опытом.
— Хватает у вас на это времени?
— Да, я приезжаю в страну, сразу покупаю кассеты и смотрю. Мне нравится сравнивать: как правило, всегда есть какие-то аналоги типажей наших юмористов.

“Меня ничему не учили насильно”

— Максим, вам нет еще тридцати. Человек в вашем возрасте, интересующийся чьей-то культурой, — это норма для вашего поколения или исключение из правил?
— Я не знаю, что такое мое поколение, честно говоря. Просто не знаком с “репрезентативной выборкой своего поколения”, чтобы сказать: “Вот мое поколение — оно такое…” Я не знаю ничего о нем. Могу судить только по своим друзьям. И вообще мне кажется, это вне поколения — кто-то интересуется чем-то, кто-то — нет. И это зависит не от возрастной категории, это зависит от семьи, от родителей. Мои родители воспитывали меня так, что я привык интересоваться. Если я приезжаю в какую-то страну, мне всегда интересно.

— Папа у вас был, наверно, как всякий военный, очень серьезный человек, очень строгий?
— Вы знаете, он был человеком с большим чувством юмора, душа компании, великолепный рассказчик.
— Это какое-то идеальное представление о военных: образован, обаятелен…
— Отец был нетипичным военным. Я общался со многими генералами и имею некое представление о них. Отец не был типичным, но он был именно таким офицером, каким он должен быть, как мне кажется (может, это и нескромно, все-таки он мой отец). Он был человек интеллигентный, подтянутый. Они с мамой прожили интересную жизнь и очень многому меня научили (к сожалению, они оба слишком рано ушли из жизни). У мамы, кстати, отец тоже был полковник, прошел всю войну. И дед мой был военным. У меня и брат, собственно, военный по образованию, хоть он и ушел в бизнес. Но это уже веяния нового времени. Единственный, кто не хотел никогда быть военным в семье, — это я.
— Не толкали родители?
— Никогда. У меня, слава богу, родители были умные люди. Они меня никогда с детства ничему не учили насильно. То есть я ходил в школу, и все, что в школе преподавалось, я должен был знать. И более того, помню, что в Одессе, как сын военного, я имел право не изучать украинский язык (было такое положение), но родители сказали: “Как это? Преподают тебе украинский — учи”. Хотя мне очень этого не хотелось и было безумно тяжело, но я учил украинский язык первые три класса школы. Во всем же остальном меня никогда ни к чему не принуждали.
Меня даже не учили музыке, хотя, может быть, и зря. Считалось, что у меня нет слуха. Я и запел-то только после того, как стал пародировать на сцене. До этого в школе мне все рот затыкали: “Галкин, только не ори, пожалуйста”. Знали только, что я могу громко. До сих пор я своих одноклассников попрекаю: “А помнишь…”

“Мы вдвоем с Рерихом так считаем…”

— Максим, при такой внешности вас должны были забаловать ваши подружки-одноклассницы…
— Да нет. Я все-таки в школе был не то чтобы круглым отличником или “ботаником”, но таким приближающимся к отличнику. Девчонкам всегда нравились другие. Им нравились те, кто на физкультуре подтягивался по
20 раз, и они смотрели на них с замиранием сердца. Я вроде и не был хлюпиком, но и романтического образа не имел. Правда, бегал я быстро, но кому это надо, что я бегал быстро. Такой, знаете, средненький был, в любовных историях не замешан. В школе я все-таки был еще маленький.
— А сейчас любите ухаживать за женщинами?
— Да-да, я вполне уже созревший. Ну сколько можно? Уже 28. А в школе я был из правильной семьи, не было у меня такой дворовой истории любви, каких-то загулов. Это все началось позднее, в университете.
— Города часто в детстве сменялись?
— Да, достаточно часто. Родился в Москве, в возрасте трех с половиной лет оказался в Германии, в шесть с половиной переехали в Одессу на три года, потом — Улан-Удэ, Забайкалье, опять Москва. Такой круг мы завершили. Эти все перемещения очень много мне дали. Я вообще считаю, что путешествия, особенно в детстве, очень способствуют развитию кругозора.
— Рерих тоже так считал…
— Ну вот, мы вдвоем с Рерихом так на пару и считаем. Я и старик Рерих (смеется)…
— Максим, вы очень хорошо начали, с карьерой у вас все в порядке и волноваться об этом не надо, и денег вам хватает, и можете позволить себе что хотите, но почему-то смотришь на вас со стороны и становится вас иногда жалко. Нам почему-то кажется, что вы одиноки, что это все форма. Мы рисуем какой-то традиционный портрет юмориста или это действительно так?
— Не могу сказать, что я одинок. Хотя в глубине души придерживаюсь философии, что мы все в какой-то степени одиноки. Человек не может быть до конца не одинок. Хотя когда была жива мама, мы полностью были близки друг другу и родственны душой. И сейчас, когда ее нет, я даже больше поступаю так, как надо было бы и как она учила, чем при ее жизни. Потому что какая-то ответственность появляется. Я не одинок, у меня есть любимый человек. Но в принципе какая-то тоска и грусть не может не присутствовать при такой деятельности на сцене. Это как обратная сторона медали: если нет печали в жизни, не будет безудержной радости, которой ты готов поделиться со зрителем. Это какие-то сообщающиеся сосуды. Если бы я все время хохотал и смеялся, это было бы глупо. А по поводу одиночества — что-то такое есть. Вам правильно кажется.

Сам себе автор

— Вы сами себе пишете тексты?
— Да. Буквально 5% от программы составляют тексты других авторов.
— Создается ощущение, что что-то вы иногда на сцене дописываете…
— Номер Ренаты Литвиновой полностью был придуман на сцене. Он до сих пор не написан на бумаге. Как-то так все лепится. Когда есть благодарный образ, это вообще не проблема.
— А Ельцина вам нравится пародировать?
— Да мне всех нравится пародировать, в принципе.
В каждой маске что-то находишь для себя, и это интересно.
— Вас используют, когда вы этого не хотите? Помните, была такая раньше присказка в советские времена: “артист — перекувырнись”…
— А я к этому отношусь очень правильно. Конечно, мне больше нравится выступать перед театральным залом на 1000 мест: зритель сидит, и мне легче с ним работать. Но в конце концов, мне не важно, сидит публика в зале, за столиками или стоит. Мне не важно, в зале 6000 человек или 6 человек. Все равно это зритель. Это некая психология. Я не чувствую себя униженным тем, что мне приходится веселить этих людей. Я чувствую себя при этом абсолютно нормально, потому что отношусь к этому гораздо легче. Другое дело, что время вышло — все, извините. Если я вышел на сцену как артист, никогда не позволю себе ни до, ни после концерта сесть за один стол с теми, для кого я выступаю. Пришел к ним как артист и ушел так же. Я чувствую себя абсолютно легко в своей профессии. Ну а что же в этом плохого? Я вообще считаю, что низких жанров нет, главное, как выполнена работа.

Мечты сбываются

— Конечно, никто нам не простит, хотя заранее извиняемся за вопрос…
— …если вы не спросите про Аллу Борисовну. Но что вы спросите?
— Ну, в общем, как у нее дела?
— Нормально. Хорошо. Гастролирует. Сейчас вот, видите, сообщение прислала, что прилетела в Германию.
— Вот и ладно. Теперь можно дальше продолжать. Скажите, что вы еще хотели бы испытать в этой жизни?
— Издеваетесь надо мной, да?
— Нет, отчего же. Правда, кажется, что у вас все есть. Чего же еще надо?
— Ну, как? Жизнь — это ведь и есть самое главное… Понимаете, вы сейчас с такой интонацией спрашиваете, что если я буду серьезно отвечать, я буду полным идиотом. Сидит такой парень, ему 28, а он объясняет, что еще в жизни испытать надо.
— Если серьезно, были у вас какие-то мечты в жизни?
— Вы знаете, я никогда ни о чем не мечтал. Правда, очень хотел добиться успеха на сцене. Получается, мечтал об успехе. Но именно мечтал, представлял это как нечто нереальное. Лет 8-10 назад, когда я пародировал только Ельцина и Жириновского, серьезно думал, что невозможно пародировать еще кого-то. Что я могу изображать Аллу Борисовну — никогда мне даже и в голову не могло прийти. У меня была такая мечта: вот я изображаю Пугачеву, а она сидит в зале. Но я понимал, что это несбыточно. Или когда сидел в 1990-м в зале “Дзинтари” на концерте Задорнова, покатывался со смеху, у меня живот болел, мне и в голову бы не пришло, что через 10 лет я сам на том же месте буду стоять и Задорнов представит меня публике. Так что знаете, мне жизнь, слава богу, все время подбрасывала такие сюрпризы, которые не то что воплощали мои мечты, а перевоплощали.
— Перефразируйте тогда, скажите: не бойтесь своих желаний, ибо они сбываются…
— Да абсолютно! Конечно, от всего этого веет философией, смахивающей на американскую жвачку, как у Паоло Коэльо: мол, весь мир будет вам способствовать. Есть в этом некоторое упрощение, но мир действительно порою способствует. Мне кажется, главное — не заморачиваться на исполнении своих желаний, а жить сегодняшним днем, и все.