Любовь, брак и… нары

Моя собеседница Алена ненавидит слова “зек” и “заключенный”. От них за версту веет серой униформой, решетками и нарами. “Раз осудили, значит — осужденный, — говорит она. — А я — жена осужденного”…

“Будь самой тяжкой из моих потерь — но только не последней каплей горя…”

— Приговор — это очень страшно, — говорит Алена. — Умом вроде бы понимаешь, что он виноват и заслужил наказание. И сердце разрывается от жалости и чувства вины к его жертвам. Но и его жаль. Хочется криком кричать: “Ну зачем ты сделал зло людям, зачем испохабил жизнь — им, себе и мне?!” Перед тобой словно пропасть разверзлась. Как жить дальше? Осудить и развестись, дабы тень от его преступления не пала и на тебя? Если да — то лучше сразу же. Как можно скорее уйти из его жизни: помается немного — и смирится. Но уж если решилась нести этот крест, то нести его надо все те годы, что мужу положено находиться в заключении. Алена выбрала второе.

— “Сойти с дистанции” на полпути было бы слишком жестоко, — поясняет она. — Ведь кроме тебя для этого человека — по крайней мере ТАМ — никого не существует. Мать — это другое, это данность от рождения. А жена… Он должен четко знать, что в определенные дни ты к нему приедешь, чего бы тебе это ни стоило. И на телефонное “короткое” свидание, и на длительное — когда привозишь ему всякие торты–булочки и саму себя. Он должен быть уверен, что в “большом мире”, от которого он на какой–то срок оказался отторгнут, в него кто–то верит, кто–то любит и ждет его освобождения. Это, если угодно, одно из тех немногих светлых чувств, которые в самых тяжких условиях дают шанс сохранить в душе нечто человеческое…

Письма “оттуда”

Получить письмо от мужа — это всегда праздник. Прочтение — целый ритуал. Сперва поднести к лицу, вдохнуть запах, которым пропитано “письмо оттуда”, — запах сигарет вперемежку с каким–то другим, необъяснимым. Алена называет его “запахом экстрима”:

— Этот запах выделяется, когда кровь человека выбрасывает особенно большие порции адреналина. Например, у летчика, делающего “мертвую петлю”, у мотоциклиста во время крутого виража… А в камере — постоянный стресс, постоянное напряжение. Отсюда и этот запах.

И лишь потом читается само письмо. О чем пишет муж, Алена не говорит. Но по взгляду, который в этот момент как–то сразу словно озаряет изнутри, я догадываюсь…

— Для сокамерников он совсем другой, — продолжает Алена. — Он просто не может там не быть другим! В камере он должен быть в “образе”, в “шкуре” — иначе сожрут. Это один из законов выживания: заметят слабинку — растерзают. Но в письмах он — такой, каким я его люблю и каким хочу его видеть. И даже не в словах дело — тут каждая буква, каждый штришок пропитаны такими чувствами… В такие моменты я особенно остро чувствую, насколько ему нужна. Очень нужна.

“Ты только верь…”

Алена обводит рукой свое нехитрое убранство. Что и говорить: отсутствие мужской руки заметно невооруженным глазом. Но женщина полна оптимизма:

— Да уж конечно, нелегко в доме без мужика. Но ведь когда–нибудь это закончится!

Я тут же признаюсь Алене, что оптимизм ее у меня вызывает по меньшей мере сомнения. Ведь не сегодня и не нами подмечено, что тюрьма человека не делает лучше. И, вернувшись, бывший осужденный может и матом запустить, и руку на домашних поднять…

— Да, к этому надо быть готовой, — соглашается Алена. — Я, к примеру, накануне его освобождения собираюсь к психологу пойти, поучиться, как выходить с наименьшими потерями из конфликтных ситуаций. Ведь у нас, с одной стороны, какая–то система адаптации и интеграции заключенных вроде как создана, но с другой — она еще настолько слабенькая, настолько хлипенькая…

Я же понимаю: человек пришел из другого мира. Из мира, где правит “закон джунглей”, где человек, по сути, ведет нечеловеческий образ жизни. Понятно, что он возвращается издерганным, нервным, обозленным, готовым обвинить в своих несчастьях весь мир. И надо сделать так, чтобы он понял: никто не виноват в его бедах, кроме него самого. И что надо найти в себе силы перечеркнуть все плохое, что было раньше. И что жизнь продолжается.

Когда на свидании мой муж сказал мне: “Я был виноват”, я обрела уверенность, что уж теперь–то у нас все наладится. Это то зернышко покаяния, из которого может вырасти обновленная личность.

Ему надо верить. Иногда даже пойти на конфликт с обществом, с родными, друзьями. Это нелегко, когда тебе все вокруг в один голос твердят: он зек, он дрянь. А ты все равно должна в него верить — в то, что со временем он оттает и все наладится.

В качестве контраргумента я рассказываю Алене о судьбе женщины, имевшей несчастье ответить на письмо из тюрьмы, опубликованное в газете. Поверив в раскаяние автора, она ответила ему. Завязалась переписка, завершившаяся браком в тюрьме. А потом суженый вышел на свободу, и жизнь “декабристки” превратилась в сущий ад. Новоиспеченный супруг перенес в семейный быт всю атрибутику зоны — грубость, мордобой… Не работал, пил нещадно, дружки ходили табунами… Недолгий и несчастливый брак завершился плачевно — больницей для жены и очередным сроком для мужа…

— Но я–то выходила замуж за человека, которого знала до его заключения, — возражает Алена. — По письму, наверное, я бы не рискнула. Таких, кто знакомится заочно, я про себя называю экстремалками. Конечно, всяко бывает, но тут шансов, что повезет, примерно один к ста. Надо четко понимать, что ему от тебя надо и, главное, что тебе от него надо. Соловьем петь — особенно из–за решетки — всякий может…

“Аэродром” готовится к приему…

Мужу Алены осталось “досиживать” около четырех лет. И то, что он наверняка вернется издерганным, неустроенным (ни работы, ни профессии), одуревшим после адского безделья — ведь в тюрьмах нет никакой работы, — как выяснилось, Алену не беспокоит.

— Раньше беспокоило. Но ведь у нас в запасе есть почти четыре года! Это и хорошо, и плохо. Почему плохо — думаю, объяснять не надо, и так понятно. А почему хорошо? Во–первых, у него там есть возможность поучиться на всяких курсах, которые в тюрьме худо–бедно, но все–таки есть. Правда, у них там свои касты, и далеко не каждый может позволить себе учиться, не поступившись своим “иерархическим положением” в камере. Но мы долго беседовали с ним на эту тему, и я ему четко сказала: “Ты уже женатый человек, вернешься — придется содержать семью. А значит, надо выйти на волю с каким–то багажом — знаниями, профессией”. Кажется, убедила.

А во–вторых, я здесь тоже не сижу сложа руки. Изучаю законы — что ему, как освободившемуся из заключения, полагается от государства. Чтобы он, когда выйдет, не мотался бы по кабинетам, не унижался, выбивая то одежду, то работу, то кой–какие пособия, а сразу взялся за дело.

Еще я дом обустраиваю. Чтобы был уют, чтобы он сразу почувствовал, что вернулся ДОМОЙ. Уже сейчас ищу каналы, как бы его трудоустроить, — чтобы никаких пьянок–гулянок и расслабухи. Заблаговременно организовываю новый круг знакомств: отхожу от подружек–одиночек, стараюсь окружить себя семейными парами. Чтобы видел, как нормальные люди живут, и сам к тому же стремился.

Я, конечно, понимаю, что тюремная “отрыжка” будет сказываться еще долго. Будут и срывы, и скандалы, надо быть готовой ко всему. Это как возвращение к жизни после тяжкой болезни. И тут, опять же, надо понимать четко: то, что допустимо на первых порах, не может стать образом жизни. И если он не сможет найти в себе силы для новой жизни, если пьянки–гулянки приобретут хронический характер, тогда, наверное, все–таки придется расстаться. Но по крайней мере хоть останется чувство, что сделала все, что могла, чтобы “вытащить” его в нормальную жизнь.

…Алена показывает мне подарок, который сделал ей муж в тюрьме. Это четки. Кажется, что они из какого–то дорогого дерева, но Алена утверждает, что муж сделал их из хлебного мякиша и скрепил чернилами.

— Вот беру четки в руки — и словно чувствую то тепло и ту любовь, которые он вложил в них, — признается Алена.

Я тоже беру их в руки, но не чувствую ничего. Оно и понятно: ведь предназначались они для другой. Любимой. Единственной…