- Вы стали в последнее время неожиданно хорошо выглядеть. Модный какой-то, ухоженный, фотографии классные в инстаграме.
- Ну, в быту Сергея Шнурова мало кто видел.
- Для вас вообще важно, как вы одеваетесь?
- Мне нравится, когда это все прикольно выглядит. Как я это называю, «алкоголический шик». Нелепые искусственные шубы, дорогие шляпы, оранжевые перчатки и прочие дичайшие наряды — это у меня было всегда.
- Сейчас на Руси два артиста такого масштаба — вы и Земфира. Она всегда ужасно заморачивается на тему того, как все звучит, как это все сыграно, тысячи часов репетиций.
- А у нее нет свежего материала, вот и приходится оттачивать старый.
Земфира тех времен очень много думала о модности, а модность, как обычно, устаревает.
- Есть какие-то русские артисты, которых вы слушаете сами?
- Да я и западных не слушаю. Я музыку включаю в машине, когда еду на дачу. Дома слушать музыку, по-моему, как-то странно при наличии интернета. Это же не 82 год, когда у тебя нет никаких других возможностей провести свой досуг.
- Вы следите за самыми новыми явлениями, которые сейчас в нашей музыке появляются? Например, Оксимирон сейчас становится прямо очень большим артистом. И появилось еще такое явление, как новые рэп-баттлы, это набирает десятки миллионов просмотров на ютьюбе.
- По поводу баттлов, по поводу всей этой так называемой рэп-культуры. Что я вижу? Что с начала нулевых темы у них абсолютно не меняются. Артист сначала рассказывает, что он —… [отменный]. Во второй песне говорится, что раньше он был не очень… [отменным], а теперь —… [отменный]. В третьей песне мне рассказывают, что он… [отменный], а другие… [фиговые] и вообще вокруг никого нет. А дальше по кругу — рэп о том, как хорошо, что я читаю рэп. Они абсолютно не могут вырваться за этот барьер. Окей, там есть очень интересные рифмы. Порой находятся крутые читчики, скорость произнесения — просто… [немыслимая], невозможно себе представить, что это русский человек с такой скоростью чешет. Потому что русская речь, конечно, размеренная. Но зачем мне это слушать?
- Когда появилась песня «Экспонат», вдруг возникло ощущение, что «Ленинграда» стало очень много. Нет у вас опасения, что он в какой-то момент утомит всех?
- Будем прикладывать усилия, чтобы этого не случилось. Дело в том, что взрывная волна от этой женской темы, которая увенчалась «Лабутенами», еще не погасла. Поэтому я практически ничего нового не произвожу. Популярность — это такая скоротечная штука, что бороться с ней как-то глупо. Она сама проходит очень быстро.
- Но вы же сознательно ее продюсируете?
- Да. Я придумываю прежде всего стиль и метод. Видеоряд в песне главнее, нежели музыкальное содержание. Как только я это понял, я на этом сыграл.
- То есть «Лабутены» и «В Питере пить» изначально придуманы как видео?
- Нет, мы придумываем песню, потом придумываем, как ее экранизировать. Но я даю полную свободу режиссеру. Не переживаю по поводу разрезанной песни, не переживаю, что три раза может прозвучать припев, а третий куплет будет выброшен. Смотрите, есть мелодия из «Бумера». Сама по себе она не значит ничего. Нужен кинофильм, чтобы это стало тем, чем оно стало. Нужно кино.
- Что вас больше прет: придумывать песни или играть концерты?
- Момент придумывания, конечно, самый главный наркотик. Концерт — это про другое. Он не такой тонкий, не такой изощренный. Хотя тоже наркотик. Но ощущение решенной задачи посильнее торкает.
- Том Йорк говорил, что для него это ужасно мучительный процесс — он ненавидит делать песни, запирается в квартире один, выгоняет жену.
- По его физиономии видно, что ему тяжело, да. Нет, мне не тяжело.
- А как вы нащупываете темы, сюжеты песен?
- Я слушаю людей. Мне нравятся все эти неологизмы, которые возникают. Мне нравится все эти ассонансы, диссонансы фонетические. Я, собственно говоря, работаю с речевым мусором. Мне интересен новый русский язык, новая песенная ритмика. Новая — потому что когда у тебя новые языковые структуры возникают, они порождают новый ритм.
- То есть это про наблюдение за действительностью?
- К действительности это не имеет никакого отношения. Все песни «Ленинграда» построены на интонации — в широком смысле слова. И эта интонация должна резонировать с современностью, как пресловутые «Лабутены». По сути дела, это одновременно увлечение и преодоление, так как гламур, конечно, уже является неотъемлемой частью жизни. Он уже у нас в крови. Плюс в «Лабутенах» найдена вот эта непонятная сакрализация арт-пространства, возвеличивание имен вроде Ван Гога. Вот такая… [чепуха], которой живет современность. Мы вообще работаем с «сейчас». Главное, найти вещи, которые можно считать тенденциями. Которые будут жить пять лет. Наши песни, которым,… [черт побери], 20 лет, по-прежнему вызывают ажиотаж на концертах.
- Даже песня «WWW Ленинград» все еще рвет любой танцпол.
- Про «Мэджик пипл» и вообще молчу.
- Сейчас «Ленинград» — это совершенно слаженная машина. Но каждый раз, когда она становится неуправляемой, вы довольно жестко отсекаете те куски, которые вам кажутся больше не нужными.
- Да, это так, пока я управляю этой машиной. Эпоха так называемой популярной песни, которая длилась почти 50 лет, эпоха, когда популярная песня была действительно одним из главных культурных явлений, она сейчас заканчивается. Была эпоха вальса, больше нет ее. Мы, собственно говоря, являемся кризисным и уже посткризисным явлением. Очень уместная приставка — «пост». Постшансон, постхит — это все «пост». После краха. Эта машина не может существовать, потому что существует не благодаря, а вопреки. Группы «Ленинград» быть не должно. В 2008 году я закрыл группу «Ленинград», потому что понимал, что ландшафт не располагает.
- Хм. В каком смысле — в этой стране нет будущего?
- Нет, почему. Будущее есть у всего.
- А еще интересно, что от вас и от Земфиры всегда ждут какой-то высказанной позиции по всем общественно-политическим вопросам.
- Да-да-да. Это, опять же, наследие XX века. Есть представление, что музыкант вообще что-то понимает в жизни. Это идиотизм. Очень странно, что подобные вопросы задают артистам. Ну… [черт побери], где артист, а где знания. Артист — это, по сути же, пустышка.
- Мне кажется, что это связано с наследием рок-музыки. Я ассоциирую себя со своим героем. Я перекладываю на него то, что не могу или не хочу делать сам. Я хочу, чтобы он был моим кандидатом в президенты.
- Именно так. Весь перестроечный рок на этом и жил. Это были такие делегаты из народа, которые говорили: «Твой папа — фашист». Но это время прошло, сейчас 2017 год. На первое «Нашествие» люди на полном серьезе приезжали поучаствовать в этой литургии: в черных балахонах, с надписями своих святых, с коленями, стертыми у иконостаса, составленного из плакатов журнала «Юность». Сейчас туда едут по приколу. Это как телка, которая сегодня на рок-вечеринке будет в косухе, а завтра наденет вечернее платье, потому что уже не рок-вечеринка.
- И сами артисты сейчас не пытаются сформулировать ничего искреннего?
- Ну вы послушайте, что формулировала группа The Rolling Stones — это же идиотизм.
- Зато группа «Кино» очень понятно что формулировала — такую реальность, там дом стоит, свет горит, из окна видна даль.
- Группа «Кино» — это главная группа бандитских разборок 90-х. Вот,… [черт побери], последний герой. Вот,… [черт побери], добро, вот — зло, вот — враги. Такая бытовая героика в спортивной среде… [восхитительно] приживалась.
- Может ли существовать «Ленинград» без мата?
- Нет, не может. Мат — это актуальный язык. Потому что так народ говорит. Если народ перестанет разговаривать так, если не будет «нах», тогда и не будет «в штанах», «в… [восхитительных]».
- Окей, предположим вопрос политической позиции музыканта — это предыдущий век. Но поскольку вы работаете с реальностью, вас не может не касаться все, что происходит вокруг.
- Но вокруг-то ничего не происходит — происходит в интернете.
- Но люди-то сидят не в интернете, а в тюрьмах.
- Не было такого дня на планете Земля, чтобы люди не сидели в тюрьмах.
- То есть вам кажется, что ничего не происходит, а все это существует только в информационном поле, условно, «Новой газеты»?
- Истерика существует только там.
- Но есть же кроме истерики еще и фундаментальные процессы. Вот приняли пакет законов Яровой по поводу ограничения свободы в интернете, когда ты за репост одобрения массовых беспорядков можешь получить 7 лет.
- Ну да, если ты репостер, так сказать. Я к репостерам не имею никакого отношения. Это все обращено к жителям фейсбука. Фейсбук для меня очень истеричная среда. И бесконечно находиться в этой истерике очень тяжело. Я знаю даже пару людей, которые себя довели до самой настоящей эмиграции с помощью фейсбука.
- То есть нет у вас ощущения, что мы движемся в Средневековье, в какой-то ад?
- Дело в том, что с точки зрения христианина все это и должно двигаться в ад. Потому что наступает конец времен и все должно двигаться в ад. Противостоять этому — значит, перечить воле Бога.
- А вы группа, которая играет на празднике движения в ад?
- Мы группа эсхатологического восторга.
- Классно. Вы это движение приветствуете?
- Мы ничего не приветствуем, мы просто находимся в этой ситуации. «Винтовка — это праздник, все летит в… [пропасть]», как пел Егор Летов. Ну так давайте лететь, по крайней мере, с воодушевлением. И меня очень смущает пишущие в фейсбук или какие-то статьи. Окей, у них неплохой русский язык, но при этом… [ужасающие] фотографии. Если ты не можешь свою колонку оформить, почему ты объясняешь, как нужно жить стране?
- Как вы видите себя лет через двадцать?
- Вряд ли на сцене. Хотя если я себя буду чувствовать и выглядеть, как Мик Джаггер, то почему бы и нет. К слову, совершенно понятен механизм так называемой звездности. Я несколько лет следил за концертными сборами в Америке. Собирают только те группы, которые были звездами времен винила и CD. Все новые цифровые звезды — искусственные. То, что мы основаны в 97 году, как ни странно, работает на нас. Сейчас я еще как-то чувствую актуальность. Но время возьмет свое, и однажды я уже не смогу услышать и почувствовать молодое поколение. Есть надежда, что группа «Ленинград» станет таким Юрием Антоновым 2030 года — нарочито не сочиняющим. Самое главное — не пытаться говорить на так называемом молодежном языке. Когда пятидесятилетний человек пытается говорить как бы на молодежном языке — это очень страшно.
- Вам кроме музыки чем-то еще интересно было бы заниматься?
- Если я найду какую-то штуку, которая будет резонировать, как сейчас клип «Ленинграда», — возможно. Эффектность того, что мы сейчас делаем, максимальная. Я не думаю, что театральная постановка или художественная акция может произвести такой коэффициент полезного действия.
- А что вы думаете про Павленского? Раз мы коснулись художественных акций.
- Это звучно. Другое дело, что я не очень понимаю, как это резонирует с народом. Понятно, что западная арт-тусовка и наши так называемые западники очарованы этим действием. Но я-то работаю на более широкую аудиторию. Мне интересны большие явления. И не думаю, что где-то в Ленинградской области Павленский произвел какой-то фурор. Я думаю, люди его просто не знают.
- Есть у вас какая-то самая любимая песня на свете?
- Я люблю Дженис Джоплин, слушаю ее в минуты опьянения. Мне вообще не интересно, что она поет. Понятно, что это не высокая поэзия и претензий таких нет. Зато есть эта интонация, этот крик.
- Но ваш крик всегда немножко отстраненный. Условно, есть Леня Федоров, он всегда поет про свой внутренний конфликт.
- Это опять же все XX век. Я от этого очень сильно отгораживаюсь. Для меня сцена не исповедальня. Я не выхожу и плачу там, открывать душу — это… [бессмысленно] все. Пожалуйста, если тебе нужно исповедоваться, есть церковь. А спортивно-концертный комплекс «Олимпийский» я не воспринимаю как храм.
- Но у вас же была такая песня — «Мне бы в небо»?
- Было время, когда она была невозможно популярна. Период, когда можно было сыграть в эту героику. Русский народ любит повыть на луну, как я это называю. Ее я не исполняю уже очень давно.
- Она для вас при этом была искренней или это тоже постановка?
- Я не могу сказать, потому что это было очень давно. Она придумалась, кстати, в Москве. В гостях у моего дружка Павлика на балконе я ее сочинил. В каких обстоятельствах, что я имел в виду —… [черт] его знает. Я вообще против искренности в искусстве. Потому что искусство — это, прежде всего, неискренность, фантазия. Искренность хороша на толчке, когда ты срешь. Соответствуешь сам и месту, форма, содержание — все приведено в соответствие.
- То есть искусство — это всегда немножко ложь?
- Конечно. Глупо же спрашивать, положим, у Данте: неужели,… [развратная женщина], правда такая… [ерунда] была с тобой? Это полнейший идиотизм.