Набат Бухенвальда стучит в сердцах человечества 2

Сегодня во всем мире отмечается Международный день освобождения узников фашизма. 11 апреля 1945 года заключенные в Бухенвальде, узнав о подходе союзных войск, восстали, обезоружили и захватили в плен несколько сотен эсэсовцев и солдат охраны. По свидетельствам выживших, они решились на этот отчаянный шаг, узнав, что накануне руководство лагеря получило приказ об «эвакуации», то есть о полном истреблении остававшихся в лагере 20 тысяч узников.

Бухенвальд – один из крупнейших нацистских концентрационных лагерей. Создан в 1937 году в окрестностях города  Веймара, где жил и творил Гете.  За годы существования Бухенвальда его узниками стали более четверти миллиона человек. Более 50 тысяч человек погибли в застенках – в основном евреи и политзаключенные, советские военнопленные.

Бухенвальд не был лагерем смерти, как Освенцим. В нем не было газовых камер. Но заключенных там убивали, пытали, морили голодом и непосильным трудом, специально заражали инфекционными заболеваниями во время медицинских экспериментов. В итоге которых большинство  умерли мучительной смертью. Заключённых инфицировали сыпным тифом, туберкулезом и другими опасными заболеваниями для того, чтобы проверить действие вакцин против возбудителей этих болезней. Заболевания перерастали очень быстро в эпидемии из-за скученности в бараках, недостаточной гигиены, плохого питания, а также из-за того, что эти заболевания не лечились. 
«Бухенвальдской ведьмой» звали заключенные жену коменданта Ильзу Кох – за особое пристрастие к собственноручному истязанию узников. Было у нее и другое прозвище – Фрау Абажур. По ее приказу из кожи убитых заключенных изготавливались обложки для книг, абажуры, перчатки, столовые салфетки. После освобождения Бухенвальда командующий американскими частями приказал сотням жителей Веймара посетить лагерь, чтобы они могли воочию увидеть нацистские преступления.

Семен Ильич Шпунгин – наш земляк, родился в Даугавпилсе, чудом выжил и убежал из гетто. Благодаря писателю Илье Эренбургу, депутату Верховного Совета СССР от Даугавпилса, смог поступить в МГУ, куда узника фашистов не приняли из-за его национальности. Долгие годы работал в Латвийском телеграфном агентстве, лауреат многих премий. С недавних пор живет  в Израиле.

Свидетель на Нюрнбергском процессе

Семен Шпунгин

В помутненном мозгу билась одна и та же мысль: «Я не хочу умереть!.. Я прожил на свете всего двенадцать лет… Едва услышу на латышском команду “Огонь!”, сразу упаду и притворюсь мертвым… Только бы успеть… Только бы успеть…» 

Я никогда не решался писать воспоминания о гетто, да и сейчас едва могу подступиться к этому. Хотелось бы изложить невероятную историю моего побега. Но без того, что ему предшествовало, трудно передать случившееся глубокой осенью 1943 года.

Город пал на четвертый день войны. Немецкая администрация еще не успела обосноваться, а местная полиция возникла как из-под земли. Зачисленные в нее добровольцы расхаживали с винтовками и зелеными повязками на рукаве, а некоторые вырядились в давно припрятанную форму айзсаргов – членов латышской националистической организации.

Вскоре афишные тумбы, заборы и стены домов были обклеены приказами префекта на немецком и латышском языках. Они относились только к евреям. И первый из них строжайше обязывал мужчин до 60 лет собраться в назначенное время на базарной площади. Другой приказ повелевал немедленно пришить желтые звезды к одежде – на груди, спине, а также на брючине. Нам запрещалось ходить по тротуарам, посещать какие-либо общественные места.

Тех, кто рискнул прийти на базарную площадь, погнали в тюрьму, где над ними несколько дней издевались. Потом большинство расстреляли в железнодорожном садике. Полицейские все чаще врывались в еврейские дома, забирали ценности, уводили людей или убивали их во дворах. На городских окраинах возникли массовые захоронения.  

В КАМЕННОМ МЕШКЕ

Гетто, находившееся на левобережье Даугавы. Евреев заточили в предмостные укрепления с наружными окнами-бойницами. Каменный мешок, совершенно не приспособленный для жилья.

Женщин с детьми сразу отделили от мужчин. Так что папа оказался оторванным от нас – мамы, бабушки, меня и маленькой сестрички  Розочки. Теснота была неимоверная. Спали вплотную друг к другу на деревянном настиле. Из-за нехватки мест сотни семей расположились со своим скарбом на склоне вала под открытым небом. В гетто скопилось более 20 тысяч человек – евреев Даугавпилса, его ближних и дальних окрестностей, а также беженцев из Литвы..

Всех, кому за шестьдесят пять, известили, что их переводят «во второй лагерь», где условия будут гораздо лучше. Несколько тысяч пожилых людей, включая мою бабушку Хаву, сели в грузовики и отбыли под охраной в неизвестном направлении. Вскоре мы узнали, что телами этих стариков заполнились рвы возле дачного поселка Межциемс. Это была первая и самая «тихая» акция в нашем гетто.

За нею последовали другие. Но больше никто уже не поддавался обману. Все понимали, что означает «второй лагерь». Людей теперь выстраивали в колонну, и начиналась так называемая селекция. Ее проводили чины из полиции безопасности со значками CC на петлицах. Им помогали полицейские и участники расстрельной команды в форме латвийской армии.

Мужчин и женщин по утрам уводили в город на работу: они обслуживали различные учреждения и воинские части. Уходя, многие прощались со своими близкими, не зная, встретятся ли они вновь.

Помимо массовых экзекуций, устраивались и показательные. В них обычно участвовал местный палач Совер из полиции безопасности.  Именно он накинул петлю на шею женщины по фамилии Гительсон, которая посмела появиться в городе без желтых звезд. Такой же публичной казни и за такое же «преступление» подверглась молоденькая девушка. А женщину по фамилии Меерович расстреляли на виду у всех за попытку утаить буханку хлеба при возвращении с работы.  

ЭКЗЕКУЦИИ ПО ПРАЗДНИКАМ

Самые кровавые акции в гетто совпадали с советскими праздниками. Поздним вечером накануне 7 ноября 1941 года охранники вывели всех во двор, долго чего-то ждали, а потом отпустили. Но уже на рассвете прибыли гестаповцы и началась привычная сортировка. Первыми по списку были вызваны и поставлены отдельно семьи ремесленников, обслуживавших непосредственно полицию. Из работающих отобрали только мужчин и погнали их в город через массивные ворота. Всех остальных, тысячи людей, выстроили на валу.

Я прижался к маме, за ее руку ухватилась Розочка. Было предчувствие, скорее даже уверенность, что нас повезут в Межциемс – и никакой надежды на спасение. А когда находившаяся перед нами расстрельная команда вскинула винтовки, мне показалось, что расправа произойдет здесь же, на месте. Нет на моей памяти минут страшнее, чем эти. В помутненном мозгу билась одна и та же мысль: «Я не хочу умереть!.. Я прожил на свете всего двенадцать лет… Едва услышу на латышском команду “Огонь!”, сразу упаду и притворюсь мертвым… Только бы успеть… Только бы успеть…»

А выстрелов не было. Вероятно, убийцы пока лишь упражнялись. Но где моя мама?! Я отчаянно искал ее, проталкиваясь между стоящими, кричал, звал по имени, но она не отзывалась. «Мама! Мамочка!» Полная тишина. Все застыли в оцепенении, ни на что не обращая внимания. Внезапно раздается команда:

– Медицинский персонал! Врачи, медицинские работники с семьями – пять шагов вперед!

Человек шестьдесят, может быть, восемьдесят быстро отделяются и образуют небольшой обособленный ряд. Ноги понесли меня вместе с ними. Но кто согласится выдать меня за сына? Я кидаюсь то к одному, то к другому, то к третьему, но каждый отворачивается от меня, отгоняет. Вдруг в самом конце увидел мадам Магид – нашего семейного зубного врача. Она, стоя со своей дочкой, моей сверстницей, поманила меня к себе:

– Сюда, Сема! Я скажу, что оба вы мои дети…

Так и было. С проверкой нам повезло. И теперь мы стоим и обреченно смотрим, как длинную-длинную колонну уводят на расстрел. И мою маму, и мою сестру.

Не передать того, что творилось в гетто, когда мужчины, среди которых был и мой папа, вернулись с работы и не нашли своих жен и детей. Люди рвали на себе волосы, рыдали во весь голос. Их крики, наверное, были слышны н годаа противоположном берегу Даугавы.

Вскоре меня положили в больницу с брюшным тифом. Нам давали его по 125 граммов в день, да еще раза два суп из гнилой капусты. Понемногу выздоравливая, я только и мечтал, как бы выбраться отсюда.

Минуло еще несколько месяцев. Последний день гетто наступил 1 мая 1942 года. Его ликвидировали с особой жестокостью. Убивали всех без разбора. Спаслись каким-то чудом лишь два или три узника. В тот же день сняли охрану. Следы бойни долго не убирали. Тот, кто приходил сюда, содрогался от увиденного. Я перечитываю скупые строки из моих давних показаний, включенных в материалы Нюрнбергского процесса:

« 1 мая 1942 года гетто представляло ужаснейшую картину. На полу валялись изуродованные трупы детей, всюду была застывшая кровь… Тридцать человек, которые отказались направиться в грузовик, были расстреляны во дворе гетто».

Из более двадцати тысяч евреев, согнанных менее года назад в гетто, осталось всего около четырехсот человек. Наверное, и сегодня, в начале XXI века, кое-кто все еще задается вопросом: почему жертвы Холокоста безропотно шли на заклание? Вопрос не новый. Так может рассуждать вполне нормальный человек, который не был, слава Б-гу, на нашем месте. Сотни исторических, психологических и религиозных исследований написаны на эту тему. Если говорить конкретно о Даугавпилсе, то в отличие, например, от огромного Варшавского гетто у нас не было ни налаженных связей с внешним миром, ни оружия, ни боевых организаций. Мы находились в условиях замкнутой территории оборонительного сооружения. Не герои – обыкновенные люди, сломленные и ввергнутые в отчаяние, не способны были помышлять о каком-либо восстании. 

«КРЕПОСТНЫЕ» ЕВРЕИ

После ликвидации гетто горсточку бывших его обитателей, разбросанных по разным точкам, снова собрали вместе и переселили в крепость.. Сюда с восточного фронта поступали вагоны с ношеным обмундированием. Мы выгружали, сортировали и чинили эту одежду. В портняжной мастерской наряду с евреями работали и вольные жители Даугавпилса.Наше мини-гетто представляло собой общежитие с двухъярусными нарами.

Как ни странно, ситуация долго не менялась. Переживших уничтожение гетто нацисты не трогали целых полтора года – вплоть до конца октября сорок третьего. Какими соображениями было это вызвано, остается загадкой по сей день. О нас как бы «забыли». Даже несмотря на возмущение некоторых латышей, служивших в немецкой армии. Их семьи – утверждали они перед отправкой на фронт – в опасности, покуда Даугавпилс полностью не очищен от евреев.

Не впору ли разбежаться, пока еще не поздно? Многим приходила в голову такая мысль. Меченый типичной внешностью и не менее типичным акцентом, еврей далеко не уйдет. Каждый, кому не лень, укажет на него пальцем.

Беспокойство особенно возросло во второй половине октября 1943 года. Тревога витала в воздухе. На рассвете 28-го числа я спросонья услышал крики: «Евреи, вставайте! Скорее вставайте! Вставайте! За нами приехали!!!» Еще до того, как полицейские приказали всем выйти во двор на построение, начались самоубийства… В том, что проводилась окончательная акция не было ни у кого даже тени сомнения. Однако действительные события никто не предвидел. Покинув крепость, колонна обреченно двинулась под конвоем в последний путь, но, когда она прибыла на место, люди с удивлением увидели железнодорожный состав. Всех затолкали в вагоны для скота и повезли, как потом оказалось, в Ригу. А там – концлагерь Кайзервалд, в дальнейшем – Штуттгоф, Бухенвальд и прочие лагеря, в жернова которых попали уцелевшие евреи Даугавпилса. О папе я ничего не слышал.

 

ПОБЕГ В НИКУДА

О своем побеге со всеми его приключениями помню до мельчайших подробностей. Когда нас  разбудили криками «Вставайте!», я мигом бросился по деревянной лестнице. Я знал, что в соседнем пустующем доме окно на первом этаже, и выбрался через него на прилегающую улицу. Пришлось карабкаться на крепостной вал и прыгать с наружной отвесной стены на дно защитного рва. Таких, как я, подростков было несколько

Первым делом мы спороли желтые звезды с одежды. Потом все, кроме меня, разорвали на мелкие клочки немецкие шайны, – картонные карточки красного цвета с указанием фамилии, даты рождения и т. д. Я почему-то сохранил свое свидетельство, только оторвал в нем уголок со словами «der Jude» (еврей). Парни постарше, имевшие при себе оружие, сочли меня и еще одного подростка, Носю Гельфанда, недостаточно взрослыми, чтобы уходить вместе с ними. Мне тогда было четырнадцать лет, а Носе – пятнадцать, может, даже чуть больше.

Оставшись вдвоем, мы стали думать, куда бы податься. Нося предложил – в Краславу, его родной город. Мы прошли уже больше двадцати пяти километров вдоль Даугавы, я сильно натер ноги и еле ковылял.Мы не придумали ничего лучше, чем вернуться в Даугавпилс, чтобы переночевать где-нибудь в развалинах. Окраины города достигли уже в сумерках. В районе, называемом «Новые строения», было немало домов, сгоревших в начале войны. В одном из них отыскали неглубокое подполье.

Надеясь утолить голод, стучимся в первый попавшийся дом. У женщины, которая открыла нам дверь, просим чем-нибудь накормить. В ответ на вопрос, кто мы такие, говорим наобум: «Беженцы из России». Женщина дала по куску хлеба, сочувственно повздыхала и выпроводила нас.

Потом была неудачная попытка сесть в товарный поезд.

Ранняя ночь на исходе осени, вторая после побега из крепости, застала в перелеске. Я сидел на подстилке из хвороста, прислонясь к дереву. Меня колотило от пронизывающего холода. Едва дотерпев до рассвета, я еще выждал, пока станет совсем светло, и только тогда вышел на новую, незнакомую дорогу. Крестьянин, ехавший на телеге, попутно меня немного подвез. От него я узнал о близко пролегающей границе с Литвой.

 

ПОДОЗРИТЕЛЬНАЯ СМЕСЬ КРОВЕЙ

Мои скитания кончились у железнодорожной станции Курцумс. Я спросил человека, возившегося возле дома по хозяйству, как пройти к литовской границе.

Я увидел немецких солдат на велосипедах с несущимися рядом собаками. Несмотря на чувство опасности, я все же надеялся, что это не погоня за мной. Солдаты опередили меня, спешились и преградили дорогу, сдерживая на поводках собак. Я услышал одно только слово: «Dokumente!» Меня доставили в расположение части, начали допрашивать. Изъяснялся я на ломаном немецком. Выдал себя за беженца, отставшего от поезда. Штаб пограничных частей, куда меня отправили с конвоиром, располагался в городке Земгале неподалеку от Курцумса

В штабе мне учинили основательный допрос с помощью переводчика. Счет шел на секунды. Фамилия? Островский. Имя? Иван. Постоянное местожительство? Город… Брянск. Национальность? Я едва справился с замешательством, но все же уверенно ответил: мать – русская, отец – татарин.

Гауптман после допроса подошел ко мне и, хитро прищурившись, изрек:

–Aber sag mal die Wahrheit: bist du kein Icik? (Но скажи-ка правду: ты не Ицик?).

Из разговоров я уловил, что утренним поездом меня отвезут в Даугавпилс и передадут в гестапо – составную часть полиции безопасности). О том, что меня ожидало, нетрудно было догадаться.

 

В ГЕСТАПО – ПОД ДВУМЯ ФАМИЛИЯМИ

Поезд отошел от станции Земгале еще затемно. В Даугавпилс прибыли рано утром. От вокзала шли по пустынной Рижской улице. Конвоир доставил меня поначалу в СД – службу безопасности. Она размещалась в центре города, вблизи сквера «Тарелочка», где теперь фирма «Диттон». Здесь вскрыли конверт с сопроводительными документами. Эсэсовец, просматривавший бумаги, заметил, что в протоколе говорится о некоем шайне (удостоверении), изъятом у задержанного. Где же он, указанный шайн?! Почему его не приложили?! Конвоир немедленно связался по телефону со своим штабом. Что ему там сказали, не знаю, но шайн так и не нашелся! Невозможно объяснить, как немцы с их педантичностью допустили такое. Для меня это было ниспосланным Б-гом чудом. Одним из многих чудес, спасавших меня всякий раз, когда моя жизнь висела на волоске.

При чтении сопроводительных документов неоднократно упоминалась фамилия Орлов. Никак не мог вспомнить. Сбился с толку. Но, преодолев колебания, решил, что раз в протоколе значится Орлов, то это и есть «моя» фамилия. В действительности же она принадлежала человеку, который вчера угостил меня горбушкой хлеба и тотчас донес на меня немцам у железнодорожной станции Курцумс. Но об этом я узнал гораздо позднее.

Водворяя меня в подвальную камеру, эсэсовцы записали с моих слов фамилию – Орлов. Мог ли я предположить, какая в связи с этим возникнет забавная ситуация! Как бы исчез задержанный. Согласно документам, сюда был доставлен Островский, но ни в одной камере он не числится. Зато в журнале учета заключенных фигурирует невесть откуда взявшийся Орлов. Надо мной в который раз нависла угроза разоблачения.

Через пару часов была проверка. Двое надзирателей сличили фамилии по журналу. Один из них, просто так, для порядка, с размаху ударил меня кулаком по голове. Я не удержался на ногах.

Как-то утром я услышал в подвале голоса. Вызывали: «Островский! Островский!» Ко мне моментально вернулась память – это меня разыскивают! Когда фамилия прозвучала за нашей дверью, мой сокамерник откликнулся: «Нет у нас такого!» Но я закричал: «Есть! Есть! Я! Я Островский!» И вот я снова на допросе. Рассказываю «свою» биографию, обрастающую всякими подробностями. Мол, отец мой умер, когда я был ребенком, мать всегда работала прачкой и в последние годы стирала белье «для немецкой зенитной батареи». Говорю и о том, как нас эвакуировали, и про поезд с беженцами, от которого я отстал где-то в этих краях.

Представление о времени, проведенном в подвале, стерлось начисто. Оказывается, мое пребывание в полиции безопасности длилось ровно сутки. Прибыв с эсэсовцем к месту назначения, я глазам своим не поверил. Мы переступили порог биржи труда (Arbeitsamt). Эсэсовец быстро уладил формальности и удалился.

В моих руках – официальное письмо от 2 ноября 1943 года. На бланке с надписью «Der Kommandeur der Sicherheitspolizei u. d. S.D. Lettland» («Командир полиции безопасности и СД Латвии») напечатано несколько строк. Вот перевод с сохранением стиля:

«Изначально – на биржу труда. Письмо направляется одновременно с препровождаемым Островским. Сведений о нем в полиции безопасности и СД до сих пор не было. Розыск не предстоит. Подпись: гауптшарфюрер СС Шеффер».

Случилось невероятное. Документ нежданно-негаданно легализовал мое положение! И какой парадокс: мне надо было попасть в гестапо, чтобы впервые обрести надежду остаться в живых! 

ПОСЛЕДНИЕ ЧУДЕСА

На бирже труда мне был задан вопрос: «Где ты хочешь работать – в городе или деревне?» Надо ли говорить, что я выбрал деревню.

– Тогда, может быть, поедешь на хутор к моему отцу? – спросил чиновник.

Чиновник созвонился с отцом и выписал направление от биржи труда (так у меня появился второй официальный документ!). Ночевал я в его квартире на улице Виестура. Маскалан-старший, владевший довольно большими угодьями, имел уже двух работников и желал обзавестись еще одним. Но ему нужен был взрослый, крепкий мужчина. Поэтому он сразу уступил меня крестьянину Иерониму Лаздану из деревни Зелтеневка. В его хозяйстве я помогал кормить скот, чистить хлев, трепать лен, носил воду из колодца, топил печи, ездил в лес за хворостом.

Через месяц меня вызвали в полицейский участок Калупской волости, чтобы получить специальное удостоверение с пометкой: «Только для военных беженцев с территорий СССР». Мне выдали удостоверение № 3091 с моими отпечатками пальцев, в котором так и записано на латышском языке: «Место рождения – город Брянск Калининской области». Документ датирован 9 декабря 1943 года.

Мне пришлось сменить и второго хозяина. Из девяти месяцев моего существования под вымышленной фамилией я полгода провел в деревне Кейши – у Андрея Мукана. Он был мною доволен.

 Но не все проходило так уж гладко. Иногда меня охватывал страх. Не зная, что я понимаю латышский, хозяева говорили при мне о чем угодно. У них закрались подозрения, когда они услышали, что я во сне разговариваю «не по-русски». Значит, могло быть – только на идише! Теперь, ложась в постель, я боялся заснуть.

Быстро летели дни и месяцы. Наступила весна 1944 года. Я учился пахать землю, рыхлить ее бороной, сеять зерновые… А с приходом лета распространились слухи о стремительном приближении фронта к границам Латвии. Я затаив дыхание прислушивался к разговорам о поражениях гитлеровских войск.

А 27 июля 1944 года я стою на обочине дороги, по которой нестройно шагает колонна советских пехотинцев, усталых, с заломленными пилотками, в пыльных, потрепанных гимнастерках. Они на войне. А я уже на свободе! Но к чувствам, которые переполняют меня, совсем некстати примешивается то ли обида, то ли удивление. Некоторые солдаты, проходя мимо, покатываются со смеху:

– Ой, глядите, жиденок! Мордух! Шмулик! Еврейчик!..

Такими были первые слова, услышанные мной из уст освободителей. Что я могу сказать? Так было.

Печатается в сокращении



Написать комментарий

не у всех в Латвии звучит этот набад.

Так он и не может звучать в сердце каждого. Резонанс - понятие такое есть. Пусть хоть знают, что тут творилось при немцах.

Написать комментарий